Убийца-неудачница - фанфик

[Fiora Beltrami]

Убийца-неудачница
ficbook.net/readfic/6157035

Направленность: Гет
Автор: Фьора Тинувиэль (ficbook.net/authors/165630)
Беты (редакторы): Терновник из Заката (ficbook.net/authors/1780443)
Фэндом: Бенцони Жюльетта «Флорентийка»
Пейринг или персонажи: Филипп де Селонже/Фьора Бельтрами, Франческо Бельтрами, Леонарда, Деметриос Ласкарис, Эстебан, Хатун, kid!Иеронима Пацци
Рейтинг: R
Жанры: Романтика, Ангст, Юмор, Флафф, Драма, Фантастика, Психология, Повседневность, POV, AU, ER (Established Relationship), Стёб
Предупреждения: OOC, Насилие
Размер: планируется Макси, написана 131 страница
Кол-во частей: 10
Статус: в процессе

Описание:
Отчаявшись, Фьора решилась отравить Иерониму - шантажировавшую Франческо Бельтрами тайной рождения Фьоры, но никак не могла предположить, что случайно превратит её в двухлетнего ребёнка

Посвящение:
Моим читателям и поклонникам канона.

Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика

Примечания автора:
Сама в шоке, как меня к такому вынесло. Но идея приколоться над Иеронимой, превратив её в двухлетнего ребёнка, показалась мне заманчивой.
В работе наличествуют элементы то ли фэнтези, то ли фантастики. Я хз, к разряду чего отнести омолаживающие зелья.

@темы: фанфики (гет), Жюльетта Бенцони "Флорентийка", Альтернативная развилка

Comments

[Fiora Beltrami]

Флавия непередаваемо счастлива, что отныне у неё появился отец, что она теперь ничем не отличается от тех других детей — чьи отцы живут вместе с их матерями. Много ли оказалось нужно Флавии, чтобы считать за отца Филиппа? Мой муж ею занимается: кормит, играет с ней, читает вслух девочке книжки и ходит с ней гулять, учит её рисовать на камешках, мастерит Флавии различные деревянные фигурки — в качестве игрушек для неё, укладывает её спать и баюкает.
Видно, в картине мира Флавии всё сложилось так, что если Филипп к нам обеим проявляет ласку и заботу, любит нас и оберегает, если он мой муж — значит, Флавия может с полной уверенностью считать его своим папой. Филипп хоть и не учил девочку называть его отцом, но и не возражал, когда Флавия обращалась к нему, говоря «папа».
Так быть может, всё оно и к лучшему, что события складываются таким образом? Флавия считает Филиппа своим родным отцом и буквально обожает его, они стали за несколько дней очень дружны. Филипп сильно прикипел душой к моей дочери, что готов без всяких уговоров признать Флавию своим ребёнком и узаконить отцовство.

Я не могла не признать, что в качестве отца для моей дочери Флавии, мой муж очень хорош — отдаёт малышке настоящие душевное тепло и родительскую ласку, заботится о ней наравне со мной и занимается её развитием. Охотно придумывает ей развлечения и играет с ней. Умеет найти к ней подход, девочка буквально хвостиком за ним ходит.
Именно такого отца я бы хотела своим детям: чтобы любил, заботился и поддерживал, уделял много времени их воспитанию и играл с ними, обходился с ними мягко и по-доброму, терпеливо — совсем как мой собственный отец растил меня с первых дней жизни до семнадцати лет.
Всё в поведении Филиппа говорит о том, что он любит Флавию, как любил бы свою родную дочь, если бы только та девочка не умерла семь лет назад.
Так может, мне пора прекратить носиться со своей уязвлённой гордостью и дать шанс себе самой и Филиппу выстроить на обломках былого нечто новое, что будет лучше прежнего?
Кому принесёт счастье то, что я выдержу характер и продолжу играть с мужем в игру «тепло-холодно», только морально? Флавия, что ли, будет от этого счастлива? Девочка наконец-то не печалится о том, что когда-то у неё не было отца, тогда как у всех других детей они есть.
Моя Флавия стала намного чаще улыбаться и смеяться, она буквально светится от радости, что теперь с ней рядом будет тот, кого она может звать папой — пусть Филипп не имеет никакого отношения к рождению Флавии на свет, как, впрочем, не имею отношения к материнству я сама.
Мне самой принесёт счастье неясная гордость и замыкание в самой себе, пустота рядом со мной и холодные ночи, горький покой одиночества? Какое мне лично благо даст любование в зеркале на мою гордость и выдержанный характер? Я сама очень хочу ещё сделать шаги навстречу мужу, хочу полного примирения. Как и он сам — я тоже хочу жить с ним и с Флавией вместе как дружная и крепкая любящая семья.

Прошедшие со дня моей свадьбы месяцы очень изменили моего супруга: в нём появилось больше доброты и способности к сопереживанию, умения поставить себя на место других людей, способности поддержать и понять. Исчезла из него какая-то бессознательная боязнь проявлять любовь и тепло к близким людям, поубавилось дворянского высокомерия.
Всего-то стоило чуть больше недели держать его подальше от Карла Смелого под крышей палаццо Бельтрами!
В душе моего супруга, в самом деле, произошла ощутимая перемена. Он стал намного мягче и более чутким ко мне и моему моральному состоянию, с уважением и пониманием относится к моим решениям, ни в чём на меня не давит, ни к чему не принуждает, и если проявляет ко мне знаки внимания и ласку, то происходит всё это без навязывания.
Да я уже и забыла зло держать на Филиппа за то, что он бросил мне в лицо обвинение в том, что я будто бы изменяла ему с Джулиано Медичи и жду от последнего ребёнка. Хотя этот упрёк, это обвинение меня в неверности мне было горько от него слышать. Единственное, в чём я только могу быть виноватой перед моим мужем, так это в том, что не нашла в себе сил разлюбить его и забыть о нём, как обещала самой себе, узнав тайну моего замужества. В одном только этом я перед ним виновата.
Пока что только в этом. Скоро к этому списку прибавится шпионская деятельность против сюзерена мужа — Карла Смелого. Но пока этого не случилось.

Наверно, я невероятная идиотка, если продолжаю любить моего супруга вопреки всему, как бы ни стремилась убеждать самое себя в обратном, до последних событий, и это уже не вылечить ничем, разве что отделением головы от моего тела острым мечом.
И то нельзя дать никаких гарантий, что столь радикальная мера, как отделение моей головы от тела мечом палача, поможет.
Если Господь при рождении наделил мозгами в голове, но при этом забыл добавить в эти мозги хотя бы щепотку здравомыслия и критичности, то это навсегда. Либо не навсегда, но для того, чтобы это исправить, нужны очень большие усилия в неустанной работе над собой.
Я же наглядный пример того, что бывает слишком поздно, раз я хочу вернуться к моему мужу.
Хотя, может быть, мне стоит поумерить категоричность? В повседневной семейной жизни с Филиппом можно очень даже хорошо и благополучно во всех смыслах, радостно жить.
Но всё-таки, если быть объективной, свою жизнь стоит связывать только с теми мужчинами, которые готовы делить с жёнами обязанности по заботе о детях и в быту, и которые не стремятся перекроить натуру жены под себя — завуалированно или в грубой форме. Которые считают позорным поднимать руку на членов семьи. И мой супруг Филипп как раз входит в эту категорию.
Всё же во мне жила и крепла надежда, даже уверенность, что из моего замужества с Филиппом де Селонже может получиться что-то хорошее.
Не так уж и редко мою голову посещала мысль, что неплохо было бы уехать в Бургундию, в Селонже, в родные края Филиппа. Заодно я больше никогда не буду терпеть насильственные половые сношения, которые вся Флоренция долгое время учиняла над моим и без того измученным недавними драмами разумом.

[Fiora Beltrami]

Я не думаю, что моя жизнь в Бургундии будет хуже, если я решу уехать с мужем из Флоренции. У меня нет желания продолжать оставаться в городе, где мою скромную персону обливали помоями за милую душу только за то, что у меня появилась двухлетняя приёмная дочка — которую вся Флоренция упорно считает прижитой до брака.
Но вот как только во Флоренцию приехал мой муж, жители Флоренции чуть ли не елей на меня готовы бочками выливать, потому что мой благоверный — знатный, богатый и уважаемый человек из близкого дружеского круга Карла Бургундского.
Противно жить в некогда родном и любимом городе, где со мной недавно столь брезгливо и мерзко обращались, но у меня больно сжимается сердце при одной мысли о том, что мне придётся разлучиться с моим отцом.
Я даже думать не хочу о том, что придётся покинуть моего отца, отдавшего мне семнадцать лет своей жизни, подарившего мне за эти годы много счастья с любовью и теплом.
Леонарда, разумеется, уедет со мной и Флавией, если я решусь уехать в Селонже с моим супругом. Пожилая дама сама ни за что не отпустит меня в Бургундию без неё и ни за какие коврижки не согласится со мной расстаться.
Даже более того, я никуда и шагу не сделаю за ворота дворца Бельтрами, если с нами не поедет моя дорогая Леонарда, заменившая мне мать с первых дней моей жизни.
Надеюсь только, что мне удастся убедить отца хотя бы на три месяца уехать пожить в Бургундию во владения моего мужа и теперь уже мои. С Филиппом трудностей не будет — к моему отцу он относится с доброжелательным уважением, так что не будет иметь ничего против того, чтобы его тесть пожил у нас, да и у моего отца нет враждебности к Филиппу.
Я очень рада всей душой тому, что двое значимых мужчин в моей жизни смогли установить между собой довольно мирные, доброжелательные отношения, а то бы мне впору было на стену лезть, если бы ещё отец и Филипп надумали ревновать меня друг к другу и тянуть каждый в свою сторону.
Аллилуйя! Мои опасения не оправдались. Мне не придётся быть предметом соперничества из ревности собственного отца и мужа.

Усмирив свои мысли, я какие-то недолгие минуты рассеянно смотрела на своё отражение при подрагивающем огоньке свечи. Рука моя потянулась к ящичку моего столика, я извлекла оттуда гребень с крупными зубцами и принялась расчёсывать густую массу своих длинных чёрных волос, пока не удалось уподобить их по мягкости шёлку. Волосы у меня с малых лет немного непослушные, так что с их укладкой Леонарда всегда мучилась порядочно.
Из этого же ящичка я достала один флакончик данных мне Деметриосом духов на «особый случай» для пробуждения в мужчинах плотского желания. Нанесла пряно пахнущую и ароматную жидкость немного за ушами, в область шеи с левой и с правой сторон, и между грудями.
Мне вдруг захотелось впервые испытать действие изготовленных Деметриосом духов на собственном муже, посмотреть — как он себя поведёт, если я переступлю порог его комнаты, перед этим нанеся немного этих самых духов на своё тело. Однако же мгновенные проявления эффектов этих духов оказались слишком неожиданными для меня…
Да и наносила совсем немного — на кончике пальца. Но у меня возникло ощущение, что я источаю благовоние, как горящая курильница. Это добавляло мне уверенности, но и в то же время создавало странное впечатление внутренней перемены, какой-то раздвоенности сознания и разъединения моей души с моим телом, все движения которого я могла всё же хладнокровно контролировать.

Дабы прогнать из моей головы мысль, что затеяла нечто, что добром не обернётся, я вытащила из-под столика припрятанную бутыль вина и сделала прямо с горла около семи больших и жадных глотков, а то и больше, теперь ощущая на языке сладко-терпкий привкус. После поставила бутыль на место, задула свечу, на цыпочках прокралась к двери и открыла её, стараясь издавать поменьше шума, и чтобы с небольшим скрипом открывающаяся дверь не разбудила Леонарду и Флавию, выйдя из комнаты, я прикрыла за собой дверь и нетвёрдой походкой, слегка пошатываясь, проследовала до покоев моего мужа.
Трижды тихонечко постучалась в дверь комнаты Филиппа разве что ради соблюдения хоть какой-то формы приличия. Немножко взлохматив свои волосы и уложив их по-новому, чтобы они красиво окутывали мою худощавую фигуру, я нарушила уединение мужа.
Мой супруг сидел на краешке подоконника его спальни, согнув одну ногу в колене. Никакая одежда не скрывала его сильной груди, подкачанных рук и живота, тренированного и поджарого тела, только белые хлопковые штаны обтягивали ноги.
Пальцем он что-то рисовал на запотевшем от холода на улице оконном стекле. Но в момент прервал своё занятие и ловко спрыгнул с подоконника с грацией тигра, едва я переступила порог его покоев и закрыла за собой дверь.

[Fiora Beltrami]

— Фьора? Я думал, что ты давно спишь и десятый сон видишь, — удивлённо проговорил Филипп, протирая глаза и подойдя ко мне, взял за руку и подвёл к своей не завешенной бордовым пологом кровати, усадив меня на перину и сев рядом.
Муж явно не ждал от меня того, что я нанесу ему ночной визит. Но в нём ничего не говорило о том, что он не рад меня видеть, что я ему помешала. Скорее совершенно наоборот — радостно загорелись его золотисто-карие глаза, губы чуть растянулись в приветливой улыбке, его сильная и крепкая ладонь слегка сжала мою ладонь в своей. Похоже, что ему очень приятно моё ночное посещение.
— А я и не спала, мешали уснуть мысли в голове. Когда я мало с кем решалась поделиться этими мыслями, они начинали делить меня между собой. Мне было много о чём размышлять, тут не до сна.
— Фьора, если не секрет, о чём ты думала, что эти мысли мешали тебе спать? — с интересом спросил Филипп.
— Я всю эту неделю с лишним жила с тобой под одной крышей и присматривалась к твоему поведению, — не стала я ходить кругами. — И вспоминала твои слова, что ты раскаиваешься в прошлых дурных поступках в отношении моего отца и меня, что ты хочешь жить со мной по-человечески, быть мне нормальным мужем и вместе же со мной растить Флавию, а также других детей — которые могут быть. Как живут все нормальные семьи.
— Фьора, что бы ты ни решила — я хочу, чтоб это было только твоё добровольное решение, уж точно я не хочу на тебя давить. — Филипп гладил мои ладони с внутренней стороны, мягко массировал пальцы, но тут же его лицо приобрело озадаченное выражение с примесью беспокойства. — А почему у тебя на пальцах обеих рук какие-то колотые и резаные небольшие раны? Насколько я помню, ты лишь о мои доспехи в день моего приезда больно ушибла руку…
— Как тебе сказать, Филипп… тут такое дело… — замявшись от неожиданного вопроса мужа, я подбирала в голове объяснение, которое звучало бы наиболее правдоподобно. Право же, не рассказывать ведь Филиппу, что у меня исколотые и изрезанные пальцы потому, что Деметриос подмешивал мою кровь в приворотные зелья, которые я Филиппу же и спаивала, подмешивая в вино. — Я немного училась готовить втихаря от Леонарды, всего лишь хотела научиться быть хорошей хозяйкой…
— Фьора, теперь послушай, что я тебе скажу, — твёрдо сказал, как отрезал Филипп. — Давай, ты не будешь насильно себя перекраивать ради моего или чьего бы то ни было ещё, одобрения? То, что ты хороший человек — важнее того, умеешь ли ты что-то делать по дому. Тем более что ты теперь дворянка и принадлежишь к бургундской знати, а значит, что тебе не нужно заниматься кухонным трудом.
— Приятно это слышать от тебя, — проронила я с плутовато-кокетливой улыбкой на губах. — Так значит, то, какой я человек, для тебя важнее моих умений по дому?
— Какая есть, такую тебя и люблю. Я женился на храброй, острой на язык и бойкой девушке, у которой очень живой ум. А перекраивать свою натуру кому-то в угоду, чтобы стать чьей-то бледной тенью — сомнительного толка удовольствие, вот что я думаю.
— А ещё я много думала о твоих словах, что наш брак ещё не поздно спасти. Думаю, ты прав. Попытаться стоит. Я видела, как ты общаешься с Флавией. Если бы меня спросили, какого отца я хочу моим детям, то ответила бы, что любящего и вовлечённого наравне со мной в заботу о детях и их воспитание, который не приемлет насилия и деспотизма над детьми и вообще над всеми членами семьи. Который бы вёл себя с нашими детьми так же, как мой отец со мной, как ты ведёшь себя с Флавией…
— Так ты пришла ко мне в комнату, чтобы сообщить радостную новость, что согласна начать всё с чистого листа? Ты правда захотела сама дать шанс нашему браку? На тебя никто не давил? — задавал мне супруг вопросы с надеждой, и только последний вопрос, не давил ли на меня кто-то, прозвучал с осторожностью.
— Решение дать нашему браку второй шанс, потому что первая попытка не удалась, я принимала самостоятельно и добровольно, никто меня угрозами и насилием не принуждал вернуться к тебе, — возразила я решительно и вместе с тем очень тепло. — Я согласна уехать к тебе, на твою родину, в Селонже. Вместе с Флавией, но при двух условиях. С нами уедет моя милая Леонарда, заменившая мне мать; и мой отец будет часто у нас гостить — как ему выпадет возможность, — выдвинула я самые важные для меня условия, чтобы в чужом краю рядом со мной были дорогие мне люди, на чью помощь и поддержку я могу полагаться, помимо мужа.
— И чтобы я могла беспрепятственно приглашать в гости моих подруг — Кьяру Альбицци, Хатун и Симонетту Веспуччи, — поспешила я тут же добавить.
Не знаю, какие трудности могут ждать меня в Селонже, даже не хочу пока об этом думать, но верная и надёжная родительская опора в лице Леонарды мне всегда будет очень нужна. И, конечно же, я буду намного спокойнее и счастливее, если мой отец станет в Селонже частым гостем.
Меня немного пугают эти грядущие перемены, пугает стремительно меняющаяся на корню моя жизнь, меня пугает предстоящая разлука с моим отцом и подругами.

[Fiora Beltrami]

— Хорошо, Фьора. Даже обсуждать это больше не будем. Леонарда едет с нами, если захочет сама, твой отец может гостить у нас в замке — сколько пожелает он, подруг приглашай тоже — кого и сколько посчитаешь нужным. Я понимаю, что для тебя это важно. Знаешь ли, я хочу, чтобы тебе в твоём же новом доме было комфортно жить.
— Спасибо тебе, что правильно меня понял, — подняв голову и взглянув в лицо супругу, я ласково и с признательностью ему улыбнулась. — Для меня это всегда будет очень важно.
— Вообще-то, это нормальное человеческое поведение, — чуть пожал плечами Филипп и доброжелательно хмыкнул.
Радостно и тихонько засмеявшись, я прильнула к мужу и крепко обняла, ощутив так же, как он крепко обнял за плечи меня.
— Завтра же я немедля займусь тем, что узаконю отцовство над Флавией, — непреклонно сказал Филипп скорее не мне, а себе самому.
— А теперь угадай, от чего сейчас ты никак не отвертишься? — с заговорщической улыбкой на губах, обвивая руками шею Филиппа и с наглостью балованной с младых ногтей девицы забравшись к нему на колени, я припала с жадным и требовательным поцелуем к полуоткрытым от удивления тонким губам мужа.
Похоже, что выпитое вино и духи Деметриоса оказали на меня своё непредсказуемое действо — из моей головы испарялись подобно воде в дикий зной всякие робость, стеснение и способность держать себя в рамках благопристойности.
Хотя, какая тут благопристойность? Ни один закон или церковный догмат не в силах запретить женщине соблазнять её же законного мужа.
Можно подумать, что в нашем подлунном мире только мужчины обладают естественными потребностями в плотских наслаждениях, а женщины годятся только на одно — идти навстречу желанию своих супругов.
Как будто женщина не умеет брать инициативу в свои руки, когда речь заходит об интимной жизни мужа и жены, свидетелем которой становится полог их кровати!
Никакого греха в моей инициативе нет, ведь я и Филипп женаты. Я ведь собралась соблазнить моего супруга, а не чужого мужчину, вот что главное.
Разве что сам Филипп сейчас очень потрясён моим пылом и понемногу обретает былую смелость, отвечая на мой поцелуй. Могу только представить, о чём он думает — в первую нашу с ним ночь я была неуверенная в своей притягательности и неопытная семнадцатилетняя девушка, которая в делах физических удовольствий мужа и жены полагалась во всём на его опыт.
Теперь же я более чётко представляла себе, что хочу от своего брака и что хочу от того, что происходит за порогом супружеской спальни.
Внесём небольшие изменения в наши обычные правила игры, Филипп де Селонже?
Что же до Филиппа, то внесения изменений в наши обычные правила игры одобрительный отклик у него находили — если судить по тому, как его руки сильнее сжали мою талию, поцелуи стали более страстные, глубокие. Шумно и с жадностью молодой мужчина вдыхал воздух комнаты, смешанный с пряным и терпким ароматом моих духов, которые Деметриос сделал для меня.
Но вдруг Филипп резко прервал поцелуй, чуть отстранившись от моего лица, размыкая объятия и пересадив меня со своих колен на кровать.
— Ведь мне было с тобой так хорошо, так тепло и уютно… Мне правда было очень по душе всё то, что у нас только что происходило, — немного разочарованно, ласково и с лёгким оттенком обиды поделилась я своим возмущением, что взаимные ласки — приносящие нам обоим удовольствие — прекратились.
— Фьора, ты что, вино пила? Привкус на губах и запах всё же чувствуется, — задумчиво проговорил Филипп.
— Неужели тебя так смущают пьяные женщины? Тем более, я твоя жена!
— Да, меня смущает, что ты пьяная. Твоё сознание сейчас изменённое под действием вина, и осознанно на трезвую голову согласия ты дать не можешь.
— Филипп, ты знаешь, хотя бы имеешь представление, как мне было трудно решиться прийти сегодня ночью в твою комнату? — с вкрадчивой ласковой мольбой я глядела Филиппу в лицо и крепко прижимала к моей груди его руку. — Я пришла, потому что как мужчина ты меня очень влечёшь, потому что я хочу с тобой близости, а вина я выпила совсем немного — и то, чтобы прогнать робость и страх… рвануться, прижаться, обвить руками…
— Фьора, ты не имеешь ни малейшего понятия тоже, каких трудов мне стоило все эти полторы недели сдерживаться, когда постоянно тебя вижу! Ты для меня всегда самая красивая женщина, волнующая, обольстительно хороша… А я далеко не монах. У меня кровь в венах от тебя кипит, я бы хотел пойти тебе навстречу и вместе с тобой наслаждаться близостью…
— Но что тебе сейчас мешает? Я сама пришла к тебе в спальню, сама даю чётко и ясно понять, что ты для меня желанен! — не сдавало позиции моё упрямство.
— Я с радостью вернусь к этой теме, когда ты будешь трезвая, Фьора. Когда ты сможешь дать осознанное согласие, и при этом твой разум будет не затуманен вином, чтобы ты ни о чём не жалела наутро. — Встав с кровати, Филипп взял меня за руки и через моё вялое сопротивление всё же смог отделить от кровати меня. — Провожу тебя в твою комнату, чтобы ты не стукнулась по пути ни обо что.
— Нет, я не уйду! Ты не заставишь! — возразила я решительно и немного рассерженно. — Ты не посмеешь, Филипп. Только не так… Ты не можешь так поступать, не посмеешь! Ты не посмеешь отвести меня в мою комнату!
— Ошибаешься, посмею ещё как. Нельзя пользоваться пьяным состоянием человека, даже если это твоя жена, даже если она сама этого требует.
— Какого дьявола сейчас, в такой момент, ты такой правильный? — с ироничной досадой запустила я беззлобный камень в сад Филиппа, усевшись снова на кровать и растирая виски, потом мне надоело сидеть, и я немного прошлась по комнате.

[Fiora Beltrami]

Сделав же по спальне мужа пару кругов, я подошла к нему спереди и обняла так сильно, как только могла, Филипп моё объятие без точно такого же ответа не оставил.
— Фьора, я не отвергаю тебя ни в коем случае, я тоже хочу тебя как женщину. Особенно сейчас — когда ты явилась в мою спальню среди ночи, похожая на сирену. Тут монаху, который связан целибатом, трудно будет устоять. — Филипп с мягкой осторожностью отстранил меня от себя и погладил по щеке, провёл по голове ладонью и пропустил сквозь пальцы мои волосы. — Но такие вещи, как физическая близость, нужно делать на трезвую голову. Я с большой радостью вернусь к тому, что происходило между нами только что, когда тебя отпустит винный дурман.
— Филипп, ты всё-таки ничего не знаешь, — проронила я грустно, покачав головой. Сделав пару прерывистых вдохов, подняла на мужа глаза и нежно провела ладонью по его гладко выбритой щеке. — Мой поступок сегодня ночью дался мне нелегко. Я очень долго боролась с желанием к тебе прийти и сама с собой. Во мне такая война развернулась между умом и сердцем, что мало кому снилось. Я выпила вино только чтобы набраться духу, обрести смелость прийти к тебе в комнату… Чтобы вместе позабыть обо всём наедине…
— Фьора, я лишь хочу, чтобы ты на следующее утро ни о чём не сожалела, чтобы сама потом себя ни в чём не обвиняла и не казнила. Если я сейчас пойду на поводу у тебя пьяной, то следующим же днём ты будешь на меня зла, что я тебя не остановил.
— Филипп, ты глубоко заблуждаешься! — возразила я горячо, прильнув к мужу и обвив руками его шею, потягиваясь на носочках, чтобы коснуться губами уголка его губ. Одна рука супруга обняла меня за талию, другая бережно гладила меня по щеке. — Я захотела быть твоей именно до того, как выпить вина. Это вино только помогло мне найти в себе храбрость, чтобы прийти в твою спальню. Поверь мне, я ни о чём не буду сожалеть, проведя ночь с тобой.
— Фьора, ты точно всё взвесила и подумала хорошо? Если не уверена, отложим это на любой другой день, когда ты будешь в состоянии дать здравое согласие.
— А теперь прекрати ходить кругами и послушай меня внимательно, дорогой мой супруг, — дерзко вскинув голову и тряхнув распущенными волосами, я нахмурилась и упрямо на пару мгновений поджала губы. — Я совершенно уверена в том, что знаю, чего хочу. Я опьянела, но не настолько, чтобы быть не в состоянии внятно озвучить мои желания. Я отдаю себе отчёт в сделанном и сказанном. Последний месяц был для меня сущим кошмаром, когда чуть ли не вся Флоренция совершала варварское насилие над моим разумом и над логикой со здравым смыслом. Я хочу после всего этого счастливо забыться, понимаешь? Хочу физической близости с мужчиной, которого взяла в мужья. Так что прекрати это моралите в спальне и давай уже сделаем то, что хочется нам обоим! — завершением моей отповеди на голову немало потрясённого Филиппа стало то, что я прыгнула на руки мужу и обвила ногами его крепкий торс. Алчно припала в поцелуе к его губам, получая от него такой же ответ.
Нет больше ничего: нет больше тлеющей ненависти во мне к моему мужу, нет больше никаких мною же возведённых преград, никаких придуманных запретов и кандалов на душе — есть только вырвавшаяся из самых потаённых глубин души непреклонная и неподконтрольная сила, которая рушит возведённые мною стены.
Есть только двое, муж и жена, изголодавшиеся друг по другу мужчина и женщина, которые слишком долго были в разлуке и слишком долго по разным причинам подавляющие в себе жажду плотского взаимного наслаждения.
Недолго я позволяла моей уязвлённой гордости и обиде стоять помехой на пути моего сближения с Филиппом, недолго сам Филипп оказался в силах мне сопротивляться — отнеся меня в сторону кровати и осторожно опустив меня на перину.
Я помогала Филиппу развязать шнуровку на его штанах, он развязывал тесёмки моей ночной сорочки и вполголоса поминал чёрта, говоря, что эти гадские завязки на одеждах любимых женщин точно придумал Сатана, и без этой сорочки мне намного лучше.
У меня эти страстно-сердитые слова молодого мужчины вызывали хрипловато-игривый смех, приглушённый, потому что я не хотела никого разбудить в доме. Иногда в шутливо-нежной манере я пеняла Филиппу за его неумение быть терпеливым.
— К чёрту терпение! Не в постели с такой женщиной как ты! — оставив меня без сорочки на теле, Филипп бросил предмет моей одежды рядом с кроватью и прильнул губами к моей груди. — Совершенство в мире есть — моя жена… — особо трепетное внимание молодой человек уделил моей шее, плечам и ключицам, едва вздымающейся груди и отверделым соскам, чутко реагирующим на прикосновения к ним языка и лёгкие покусывания зубов.
На несколько мгновений меня посетила мысль, что мужу откровенно нравится меня истомлять; еле ощутимыми, немного щекочущими движениями огрубевших пальцев гладить внутреннюю сторону моих колен и бёдер.
Исследовал изгибы моего тела своими ладонями, огрубевшими от обращения с мечом — как и его пальцы, кончиками которых он рисовал невидимые глазу узоры на моём животе и на бёдрах, понятные ему одному.
Вполголоса что-то восхищённо ронял про мягкость, гладкость и белизну моей кожи, которая, по словам моего мужа как шёлк под его руками. Шептал мне хрипловато на ухо, что без одежды я ещё соблазнительнее, что он любит меня и для него я лучшая женщина — когда-либо рождённая в мире, что я потрясающе прекрасна…
Я же, слушая такие слова, радостно и широко улыбалась, с моих губ срывался кокетливый и завлекающий смех. Близость супруга туманила мне голову похлеще выпитого мною вина, пьянили его прикосновения и ласки, пьянил запах его разгорячённой чистой кожи…
Ни один напиток из меняющих сознание трав, не смог бы сотворить со мной такого. Мой безразличный вид до этой ночи — лишь вуаль, странная игра серых масок. Я отчётливо это понимаю, смотря в алчно горящие глаза Филиппа, потемневшие от желания.

[Fiora Beltrami]

Тёмный огонь вырывается вдруг бесконтрольно, неудержимо, словно печать на линии губ. Выдох, вдох, и всё сильнее разгорается меж нами пламя страстей. Это очень странное понятие — любовь. Мы те, кто оба попали в её сети. В наших руках ключи наших оков, нам остаётся только покориться, смириться с происходящим здесь и сейчас.
Сильные пальцы умело и с нежной настойчивостью ласкают самую чувствительную точку моего лона, меняя темп, время от времени. Приоткрыв мною же покусанные губы, я чуть слышно постанывала и буквально плавилась как свеча, извиваясь под тяжестью рельефного и подтянутого тела моего мужа, который одновременно мой любовник, выгибаясь навстречу.
Всё мелькало перед моими закрытыми глазами огненными всполохами, беспокойно скользили по перине мои ноги. В объятиях Филиппа, в которых мою завладевает чувство тепла и надёжности, я смогла найти забвение от всего, что за последнее время на меня сваливалось.
Забвения в объятиях у меня искал и нашёл сам мой муж. Каждый из нас обрёл то, чего так долго жаждал. Вечная рана на сердце, проклятие и освобождение одновременно. Дыхание и жар, жаждущие всё больше, ещё и ещё.
Скованна цепь и проверены на прочность все звенья, выбраться никак не суметь. Побег запрещён и невозможен, да и бежать нет ни малейшего желания.

«Да, сказочный поворот событий! Какие-то полторы или две минуты назад… Филиппа соблазняла моя альтернативная сущность, пробуждённая вином и плотским голодом, а удовольствие она навлекла на мои душу и тело. Боже, до сих пор не верится! У меня будет физическая близость по доброй воле с живым мужчиной из плоти и крови, а не когда вся Флоренция совершает насильственные акты над моим сознанием!», — думала я, лёжа на кровати и в нетерпении извиваясь под ласками супруга.
Целовались мы с жадностью, со всем жаром, сжигающим дотла, словно я и Филипп — оба приговорены к желанному для нас аутодафе в объятиях друг друга, только вместо столба и вязанок дров мы сгораем на смятых простынях.
Взгляды можно долго скрывать, но сейчас я и Филипп не могли утаить слов, срывающихся с наших губ, словно приговор. Опасно-ядовитый нектар любви течёт по нашим венам вместе с кровью, и я бы предпочла тысячу раз взойти на эшафот, чем от этого отказаться.
Больше я никогда не буду задыхаться от ненависти, страха обжечься снова и гордого одиночества, будто в ржавых цепях. Кончен этот в никуда отчаянный бег.
Шёпот листвы, тревожимой ветром, вновь приветствует мой тихий стон.
Наш союз, освящённый церковью, который у меня больше нет желания разорвать, скрывает ночная тьма. Но я не собираюсь скрывать в тиши, вечно ждать — когда не будет неловкости открыть правду отцу и Леонарде, что я помирилась с Филиппом, хотя сама была к нему враждебна и держала с ним дистанцию дольше всех в моём доме.
Страшный голод друг по другу снедал нас, и мы никак не могли насытиться. Всё моё существо требовало от Филиппа не прекращать, это желание я часто озвучивала хриплым шёпотом, не ведя счёта — сколько раз.
Стыд и совесть, робость, стеснение, целомудрие — всё я предала огню без всякой жалости. Все короны Европы — ничто перед этим огнём, в котором я хочу без конца растворяться и путаться.
Тайна чёрной вуалью ночи, владеющей в этот час Флоренцией, скрывает ото всех падение стены между Филиппом и мной, и эту стену я сама разрушила с безграничной радостью.
Сейчас, в эти прекрасные минуты наедине с супругом, я вспоминаю в полной мере, что снова жива, что больше не осталось из нас правых и виноватых — права лишь только одна любовь.
Всё-таки я рождена на этот свет женщиной, а не глыбой льда, и только потом я уже дочь своего многоуважаемого отца-негоцианта и жена своего блистательного мужа-дворянина, который сеньор и воин одновременно.
Мои настоящие родители Жан и Мари де Бревай породили в этот мир дочь из плоти и крови, а не из камня. Мне хочется пламени объятий, вновь вкушать радости взаимных обладания и отдачи, чувствовать силу и жар моего избранника, я не каменный монолит и не статуя — я не могу запретить самой себе любить, не могу заглушать в себе мой темперамент, как бы ни пыталась это сделать до сегодняшней ночи!
Твердь, ушедшая из-под ног, тает в этой прекрасной ночи. Я ведь не сумасшедшая, просто полюбила очень сильно, как любят один раз и на всю жизнь.
Это чувство похоже на сладкий яд, медленно разливающийся по венам, и безжалостно отравляющий всё тело, даже наши души. Я бы уже точно не могла сказать, кто из нас первый — я или Филипп — ступил на этот путь, мой муж тоже не смог бы дать ответа на этот вопрос.
Но, когда мы оба, я и он, осознали, что делаем, стало уже слишком поздно повернуть назад — особенно после того, как мы слушали благословение пожилого священника из монастыря Сан-Франческо во Фьезоле, после принесения нами перед алтарём брачных обетов.
Та вновь поднявшая во мне голову и воскресшая фениксом из пепла любовь — такая же, какая связала со мной Филиппа, стала нашей с ним Кантареллой.
Тела горят и тают, ни один обет целомудрия этого не стоит. Кто любил хоть раз в жизни, знает это и клянёт утро нового дня, которое возвещает ненавистный рассвет. Это ощущение, будто ветер разрывает сердце на волокна.
Дыхание моё и Филиппа становилось короче, жарче, к моим щекам приливала кровь, и они горели как на огне.
Мучительное наслаждение меня опутало настолько сильно, что освободиться нет сил и нет желания.
Как в Филиппе уживались бесконтрольная страстность с изощрённой нежностью, внимание ко мне и моим нуждам с ощущениями, мне было неведомо. В голове просто не укладывалось. Его прикосновения, ласки, поцелуи — всё рождало у меня негу и томление. Сладко ныл низ живота, который сводило. Теперь я была пьяна и у меня кружилась голова совершенно не от вина…

Лишь на короткие мгновения с моих губ слетел резкий прерывистый вздох, когда я впускала его внутрь себя. Вовсе не от того, что было немного больно — я была возбуждена так сильно, что проникновение не было никак для меня болезненным и даже не было неприятным. Скорее потому, что одной брачной ночи оказалось мало, а я за все эти прожитые почти как монахиня месяцы отвыкла от интимных удовольствий в постели.
Немного встревожившись, Филипп хотел отстраниться от меня, но я помешала ему это сделать, обвив руками его шею и притянув ближе к себе, губы моего любовника мягко прильнули к моим губам.
Лишь только после моего заверения, что я в порядке и всё хорошо, и после того, как я ласково улыбнулась супругу, я и Филипп могли наконец-то снова познать всю яркость и полноту счастья снова отдаваться друг другу.
Вновь прижиматься губами к губам, взгляды наших глаз встречаются, крепко сплетаются в пожатии пальцы наших рук, единение чувств и желаний. Всё дозволено, когда двое людей любят, и предаются любви оба по доброй воле, запреты без жалости летят в красно-жёлтое трепещущее пламя Ада.
Страстно, жарко, с самозабвением и нежностью — как безумцы, мы любили друг друга и никак не могли насытиться, будто конец этого мира близок и наступит завтра. Чистый нектар солнечных грёз и желаний. Филипп внешне и в постели очень хорош. Умеет заставить женское тело трепетать и пылать наслаждением.
Рядом с мужем я не думала ни о чём. Уж точно я не лежала в постели с ним безвольной куклой, не смотрела апатично в потолок и не думала о судьбе моей родной Флоренции. В постели с супругом я была занята несколько иными вещами — откровенно получала удовольствие.
— Ведьма. Всю. Душу. Выпила… — каждое его слово сопровождалось чуть более резкими движениями внутри меня. С моих искусанных губ слетали сдавленные крики и сладостные стоны, заглушаемые обжигающими поцелуями молодого человека.
— Сам её во мне разбудил! — с придыханием вырвалось у меня в ответ на его обвинение.
Своей обнажённой грудью я соприкасалась с обнажённой грудью его. Впивалась ногтями в спину бывшего врага и мужа, оставляя на ней, скорее всего, бледно-красные полосы. Он стал моим первым мужчиной, я не была его первой женщиной, но мне и Филиппу это глубоко безразлично.
Иногда мы менялись ролями ведущих и ведомых, я всё же решилась попробовать привнести в мою любовную игру с Филиппом все те знания, которые я почерпнула из индийских и китайских трактатов — данных мне Деметриосом почитать на досуге, ради совершенствования навыков соблазнительницы.
Филипп недоумевал только первое время, где я могла всему этому научиться, если до нашей первой ночи вместе, после венчания, я была невинной.
Не вдаваясь в лишние подробности, откуда я получила все эти знания, я нашла честное объяснение — пусть немного расплывчатое — что мне в руки попалась нужная литература на эту тему. И я подумала, что было бы прекрасно всё это привнести в нашу альковную жизнь.

[Fiora Beltrami]

Дважды за эту ночь я и Филипп с упоением предавались тому, что между нами случилось, благодаря тому, что я отбросила в сторону уязвлённую гордость и обиды. Руки наши крепко-накрепко сомкнуты в пожатии, словно взаимный обмен бушующей в крови лихорадкой.
Никто не ждёт снисхождения друг от друга, но никакая вина не приправляет полночное вино сорвавшихся с цепи чувств и желаний.
Не хочется ни о чём сожалеть, мой бой проигран и всё же я одержала в нём важную победу. Скинуты карты и выверен итог — всё, что мы обрели минувшей ночью, превосходит потери, потому что никакие гордыня и ненависть не стоят шанса обрести заново счастье.
Горькая память о былом умерла, как умирает брошенная в огонь бумага.
Нам вернуть назад уже невозможно ничего, прежние преграды из предубеждений и моей недоверчивости разбиты, и ветру отданы размельчённые в порошок осколки. Я и Филипп пленники друг друга, да и, в общем, что с того? В сожалениях до смешного мало толку.
Чем дольше эти последние дни летели подобно чайкам, тем удивительнее мне теперь видится этот странный плен. Я потеряла свою враждебность, потеряла мою холодность и больно уколотое самолюбие, но обрела взамен много лучшее. Вновь ощущение, что мне с Филиппом странно и мучительно легко, разум пребывает в темноте, а сердце уносится ввысь в вихре ветра. Разбит последний лёд оков, но теперь у меня есть ответы на важные мне вопросы, и я точно знаю, как мне быть…
Моя кровь смеётся вопреки моим изначальным намерениям быть с Филиппом бесчувственной, холодной и скупой на проявление эмоций, держать в оковах души страстную любовь к нему.
Разум птицей в клетке мечется тревожно. То, что Юг и Север нельзя свести вместе, я знала всегда, но любовь не подчиняется правилам, она не знает слов «нельзя и можно».
Что же, пусть тогда любовь будет единственным судьёй надо мною и моим мужем, и пусть нас рассудит она, а зажжённым положено сгорать друг по другу в едином пламени дотла. Мы оба не знаем, что подбросит нам вскоре судьба, но все её удары или благоволения мы встретим вместе, бок о бок, плечо к плечу.
На то мы муж и жена.
Но ураганное буйство пламени в крови и в голове, будто пороховой склад взорвался и полыхнул, прошло. Счастливые, опустошённые и обессиленные, мы лежали в обнимку под одеялом. За окнами занимался рассвет, прогоняя ночную тьму. Мою душу наполнили тепло, безмятежный покой и светлая радость. Никогда ещё так хорошо и легко мне не было за последние месяцы. Ни когда я не улыбалась так искренне.

«Тарантелла на граблях, так я думала, когда ещё не намеревалась идти на примирение с Филиппом? Почему бы и нет, как говорится, если грабли хорошие и надёжные?» — промелькнула в моём сознании яркой вспышкой мысль.
Неужели я, в самом деле, совершаю над собой преступление только лишь потому, что хочу начать всё с чистого листа вместе с мужем и перечеркнуть всё плохое, если муж осознал свою неправоту и хочет всё исправить?
Поэтому мне совершенно нечего заниматься самобичеванием, что сложила оружие и помирилась с возлюбленным супругом, тем более что мы оба этого желали.
— Наконец-то среди всего безумия вокруг меня, со мной случилось минувшей ночью нечто для радости, а не для опыта. Я про то, что между нами было только что, — с озорным кокетством захихикала я, гладя ладонью лицо Филиппа, сперва немного недоуменно на меня глядящего — ровно до тех пор, пока я не уточнила, что имела в виду под словами «нечто для радости, а не для опыта».
— Ты нашла забытье от всего с тобой случившегося, как хотела? — задал мне вопрос Филипп, целуя меня в висок.
Разомлев от разлитой по всему телу сладкой истомы и понемногу приходя в себя от блаженства после нашей близости, я удобнее устроилась в его тёплых объятиях.
— Да, и забыться получилось, нырнув в безумие с головой, и получила нечто большее, — проговорила я тихонько, улыбаясь своим счастливым мыслям.
— И ты уверена, что о проведённой вместе ночи не сожалеешь на пьяную голову?
— Я люблю. О чём мне жалеть? Уж точно не о проведённой с тобой прекрасной ночи, — страстно, с сердитым упрямством напополам, возразила я Филиппу. — К чёрту твои самообвинения, что на момент нашей близости я была пьяна. Совсем немного пьяна и всё же способная за себя отвечать.
— Ты правда говоришь, что чувствуешь и думаешь?
— Да. Я бы сожалела, не случись между нами этого. Впервые за прошедшие с твоего отъезда дни мне так хорошо и спокойно на душе.
— Я тоже могу так сказать. Прожив полторы недели во дворце Бельтрами, бок о бок с тобой и твоими близкими, я впервые как на своём месте. Впервые у меня нет ощущения, что я задыхаюсь, и на меня давят даже стены с потолком — как было в родительском доме, — прозвучало совершенно неожиданно для меня признание Филиппа.
— Боже, твоя жизнь в пору детства, в родительском доме, была настолько безрадостная? — вырвался у меня сочувственно полу-восклицание и полу-вопрос.
— Не настолько, Фьора. Обо мне всегда заботилась как о родном моя бывшая кормилица, а потом и няня Амелина. У меня был отличный старший брат Амори — что лучше пожелать нельзя. С кузинами и кузенами, которые приезжали в гости, я довольно хорошо общался, даже дружили, как и с детьми вассалов моих родителей. С детьми крестьян получалось отлично ладить, только заводилой всегда был Амори, мне же нравилось самому быть как бы немного в стороне — не было такой большой любви к проделкам. Нельзя, конечно, говорить плохо о родителях, тем более покойных. — Филипп сделал пару рваных вдохов и прикусил нижнюю губу, нахмурившись, словно раздумывая, говорить ему дальше или нет.
— От меня лично ты можешь ничего не скрывать, говори как есть, что на самом деле думаешь. Ты имеешь право на недовольство родителями, если они не заботились о душевном уюте своих детей и даже не пытались построить с ними тёплых отношений на доверии, — мягко и немного робко высказала я слова подбадривания мужу, и тем самым желая его уверить, что он может быть со мной искренним. Без боязни осуждения с моей стороны.
— Спасибо, что поняла и поддержала, Фьора. Ты добрая и чуткая женщина. Побольше бы в мире таких людей как ты. Глядишь, мир станет лучше, — промелькнула на губах мужа мягкая полуусмешка. — Ты верно заметила: при всей любви родителей ко мне и Амори, душевного контакта у отца и матери с нами не было. Ну, как бы точнее сказать… Отец с матерью только тогда одобряли и принимали нас, когда мы были им удобны — были тише воды и ниже травы, не доставляли им даже малых проблем, все проблемы с нами они так решали — кто сильнее и старше, тот и прав.

[Fiora Beltrami]

— Погоди, погоди, это что же тогда, получается… Выходит, что твои отец с матерью… — стала холоднее кровь в моих венах и слегка задрожали руки, а волосы зашевелились на голове у корней. — Ты хочешь сказать, что твои родители поднимали руку на тебя и твоего брата? — сама эта мысль казалась мне ужасной и невообразимой, чтобы родители настолько пренебрегали чувствами своих детей и били их.
— Чаще перепадало Амори, чем мне. Мой брат вечно мог что-нибудь натворить, за что часто получал от родителей. Мне перепадало от матери и отца только тогда, когда я пытался помешать их ссорам и не допустить смертоубийств. Под горячую руку, так сказать. Амелина всегда защищала нас от родителей, могла закрыть нас собой — родители тогда остывали и махали на всё рукой, всё же они уважали Амелину за её заботу обо мне и Амори. Конечно, ни разу такого не было, чтобы отец поднимал руку на маму. Он мог швырять на пол посуду и прочие предметы, мог врезать кулаком по столу и опрокинуть пару стульев. Но у него словно был какой-то внутренний барьер, что-то ему постоянно мешало поднять руку на жену. Скорее всего, то, что мама была женщина непредсказуемая, и если бы отец всё же ударил её, то его бы наутро в спальне обнаружила прислуга задушенным подушкой. Мама иногда в свободное время изучала даже ядовитые растения — не для практики, больше для того, чтоб заставить отца понервничать. Если бы не Амелина, я и Амори совсем бы росли запущенные, заброшенные. Скандалы и страстные примирения были у моих родителей чем-то вроде формы досуга. Так что единственным нормальным и здравомыслящим человеком в нашем сумасшедшем доме была моя бывшая кормилица и впоследствии няня. Максимум, что нам могла Амелина сделать за всякие детские каверзы — по шее полотенцем дать и поворчать на нас, этим и ограничивалась. Но зато она всегда пекла нам вкусные пирожки и булочки с ватрушками, пироги… Наших родителей больше увлекали взаимные препирательства, обмен руганью и швыряние предметов, чем беспокойство о том, какие вырастут их дети. Так что, мне и Амори повезло, когда я в возрасте семи лет и мой брат в его тринадцать, попали пажами ко двору монсеньора Карла. Там хоть при дворе монсеньора не было вечно грызущихся родителей, — закончил Филипп совершенно спокойным, отстранённым и ровным голосом своё откровение о том, что ему пришлось видеть, когда он был ещё совсем ребёнком, в какой обстановке формировался его характер.
Несмотря на бесстрастность, которая сквозила в тоне Филиппа, как будто он говорит про увиденное и пережитое в детстве с позиции стороннего наблюдателя, я не обманывалась его апатичным выражением лица и спокойным голосом.
Скорее всего, Филиппу до сих пор неприятно и даже мерзко вспоминать о том, что он видел вокруг себя с детских лет, и вся его бесстрастность — лишь форма защиты, попытка отделить от себя болезненные воспоминания.
Прильнув к супругу ещё ближе, я крепче обняла его и поцеловала в плечо, стараясь хоть так дать ясно понять ему, что я ему сопереживаю и я на его стороне, раз уж у меня не находится подходящих слов поддержки от потрясения его исповедью. Словно желая без слов сказать мне спасибо, Филипп прильнул губами к моей макушке.

Я росла совершенно в другой обстановке, где меня любили и не унижали, боялись даже повысить на меня голос — не то, что бить. Меня учили в первую очередь с самого детства любить и уважать себя, и поступать с другими так, каких поступков хочу по отношению к себе. Учили тому, что нельзя делать другим того, чего себе ты никогда не пожелаешь.
Я росла счастливой, заботливо опекаемой девочкой, любимой моей гувернанткой Леонардой и моим отцом. Я никогда за всю жизнь не испытывала на себе гнёт родительского деспотизма и тирании. Никогда не знала, что такое ядовитая и удушливая обстановка в семье. Да, из родителей у меня был только мой отец. Как я лишь в семнадцать лет узнала — мои кровные родители были казнены за кровосмешение и адюльтер. Но мне посчастливилось быть спасённой в младенчестве и удочерённой моим отцом, Провидение всё же проявило ко мне милосердие — устроив так, чтобы мой отец Франческо Бельтрами на момент казни Жана и Мари де Бревай находился в Дижоне.
Да, я всю жизнь росла без матери, и я это с глухой болезненностью чувствовала в те моменты, когда хотела бы спросить её совета в тех вещах, с которыми я немного стеснялась бы обращаться к Леонарде.
Я с момента рождения лишилась мамы и кровного отца, который одновременно приходился мне дядей, но рядом со мной всегда была моя милая Леонарда, всю мою жизнь с первых дней. И место матери в моём сердце навечно отдано Леонарде, которая посвятила семнадцать лет её жизни никому ненужной и брошенной маленькой девочке, лишённой, до попадания под опеку и защиту Франческо Бельтрами, родителей и надежд на хоть какое-то будущее, кроме могилы казнённых родителей.
Свои детские и отроческие годы я могу помянуть только добром, потому что любовь ко мне отца и Леонарды никогда не носила характер диктатуры, никогда не была подобна удавке на моей шее. И ни единого раза не было, чтобы отец с Леонардой унизили моё человеческое достоинство, и уж тем более не было с их стороны рукоприкладства.
Хотя образцовым ребёнком меня никогда нельзя было назвать.
Но ни одна выходка с моей стороны, которая никому не причиняла вреда, никогда не была поводом для отца и Леонарды, чтобы крыть меня руганью и ударить. Это было для них поводом чётко и ясно мне объяснить, что плохого в моём поступке, и почему так делать нельзя.

И сейчас я испытывала острое сожаление и обиду, что у Филиппа в его детские годы всё было полной противоположностью тому, как было с детских лет у меня. Детство моего мужа явно было в разы тяжелее и грустнее моего.
Я даже была снедаема жгучей досадой, что не могу переместиться в прошлое на много лет и лично дать родителям Филиппа прочувствовать всё то, что чувствовали Филипп и его старший брат, будучи уязвимыми и зависимыми от родительской воли детьми. Кто знает, возможно, тогда покойные Гийом и Вивьен де Селонже прекратили бы обращаться со своими сыновьями так, как ни за что не захотели бы ощутить на себе.
Мой муж полностью прав — нельзя в воспитании детей опускаться до рукоприкладства. Но, к сожалению, по закону любой страны дети приравнены по статусу к личной собственности своих родителей. И это ещё большое везение для ребёнка, если он рождается в семье мягких и добрых по складу натуры мужчины и женщины — которые никогда не опустятся до насилия над слабыми и даже извинятся перед кошкой, которой случайно наступили на хвост.
Много ли в нашем мире таких семей? Вопрос риторический.

[Fiora Beltrami]

— Вот именно поэтому я категорически против того, чтобы применять к детям ругань и насилие как «способ воспитания», — с твёрдой категоричностью подытожил своё наболевшее Филипп. — У меня нет желания, чтоб меня боялись и ненавидели мои же дети.
— О, так мы с тобой по части этого оба ярые единомышленники! Конечно, с Флавией первое время никакого сладу не было, но у меня как-то получалось с отцом и Леонардой воспитывать её без ругани и битья, — обронила я, будучи полностью солидарна с мужем. — Меня никогда отец и Леонарда не били, вот и я своих детей буду воспитывать так же.
— Знаешь, Фьора, хочется, чтоб дети уважали меня как отца и слушались, видя во мне достойный пример для них. А вовсе не потому, что я старше, физической силы у меня больше, и в теории они могут отхватить затрещин.
— Да, я думаю точно так же. Если ребёнок даже очень много проказничает, значит, родители где-то не смогли ему доходчиво объяснить словами, нормальным человеческим языком. А не бранью и тычками, — высказала я моё мнение, полностью созвучное с мнением мужа.
— Так что в нашей семье брань и телесные наказания в сторону детей под запретом. Битьём и руганью ничему хорошему не выучить. — Да, Филиппу как никому другому известно об этом, лучше многих.
И это очень объяснимое поведение человека незлого и способного сопереживать чужой боли. Испытав на себе, каково это — быть ребёнком, которого обижают в его же семье, мой супруг ни за что не хочет, чтобы его собственные дети пережили то, что он сам пережил в детстве.
— А я полностью поддерживаю такой запрет. Ты прав. Потому что у деспотичных родителей растут лишь только душевно искалеченные дети.
— Мне очень приятно смотреть на твою семью, — неожиданно нашёл Филипп новую тему для разговора, — вы такие сплочённые и дружные, искренние и заботливые друг к другу.
— Так будь частью нашей семьи, если тебе так с нами хорошо, — с ласковым ехидством подначила я Филиппа, прижавшись к нему сильнее.
— С радостью! — откликнулся Филипп живо и с пылкостью. — Если вы примете такую несносную персону вроде меня, — усмехнулся он несколько с самоиронией.
— Примем, конечно. Флавия так вообще тебя приняла самая первая. Даже отцу и Леонарде ты всё же нравишься, — как бы, между прочим, обронила я это зерно в сознание мужа. — Филипп, позволь мне тоже кое-что тебе рассказать. Нечто очень важное, что мне нельзя никак от тебя утаивать. Это касается малышки Флавии… — собиралась я с мыслями и выискивала в себе остатки храбрости.
— Фьора, но что ты собралась рассказывать? Я и так знаю, что ты нашла Флавию брошенной на твоём крыльце, взяла себе в дом и удочерила, дала семью и материнское тепло брошенному ребёнку. Как знаю то, что ты выдала Флавию за мою дочь — рождённую два года назад, когда ты якобы стала моей любовницей, чтоб от тебя отстали все эти пиявки, которым не даёт покоя её происхождение.
— В этом и дело, Филипп. Ты не знаешь всей правды. Начну с того, что маленькая Флавия вовсе никакая и не Флавия, а моя тётка по отцу Иеронима Пацци. Иеронима от отцовского управляющего делами Марино Бетти узнала тайну моего происхождения и шантажировала отца тем, что разгласит на весь город, кто мои родители, если отец не отдаст меня замуж за её сына Пьетро. Она и не скрывала, что хочет также прибрать к рукам состояние отца. В тот же день я и узнала тайну моего рождения, а потом и замужества. В отчаянии убежала вечером из дома, но случайно встретила личного врача Лоренцо Медичи — Деметриоса Ласкариса, врач привёл меня в свои личные покои дворца Медичи, я ему рассказала всю подноготную и выпросила яд для Иеронимы. Следующим днём пригласила Иерониму к нам, будто бы обсудить её разговор с отцом и уладить всё миром. Втихую я подмешала Иерониме в кьянти содержимое флакончика с ядом. Но вместо того, чтоб умереть, Иеронима превратилась в двухлетнего ребёнка. Деметриос перепутал флаконы яда и омолаживающего зелья, как выяснилось. Я понимаю, это звучит как бред сумасшедшего, но я говорю правду. Я сама даже не верила, что такое возможно, хотя последствия были у меня перед глазами. Иерониму, которая стала Флавией, решили оставить жить у нас и выдавать за подкидыша, у меня сердце дрогнуло сдать её в приют… Я не смогла, это оказалось выше мох сил — обречь превращённую в ребёнка врагиню на существование в приюте без родительских любви и тепла, — тараторила я почти без остановки, боясь упустить хоть что-то из того, что случилось чуть больше месяца назад.
Филипп смотрел на меня потрясённо, с неверием во всё услышанное, бегло прощупал мой лоб ладонью.
— Боже, ну и странности невообразимые ты только что говорила, моя любовь, — обеспокоенно проговорил граф Селонже, покачав головой. — Это больше похоже на какую-то сказку о колдовстве и ведьмах, про волшебные зелья, чем на правду. Мой разум с трудом это охватывает…

[Fiora Beltrami]

— Как и мой разум первое время отказывался всё это осмыслять. Я тоже поначалу считала, что попала в какой-то абсурдный сон. Но вот только картина перед глазами не исчезала, сколько бы ни щипала себя за руку. Я понимаю, что тебе нелегко в такое поверить, но всё же попробуй. Спроси хотя бы Деметриоса, отца и Леонарду…
— Мне совсем ни к чему кого-то допрашивать, чтобы узнать правду. Я лучше поверю тебе. Хотя мой ум до сих пор отказывается это воспринимать, — уступил Филипп, чему-то слегка улыбнувшись. — Тогда буду держать язык за зубами и даже на смертном одре молчать о происхождении Флавии, которая на самом деле твоя тётка Иеронима под омолаживающим зельем, чтобы не навлечь беды на тебя и твоих близких людей. Так что всегда буду тебя защищать, и неважно совсем, насколько ты безвинна или нет.
— Вот такая я женщина — способная пойти даже на попытку убийства, причём скатиться до отравительницы. Теперь умеющая лгать, чтобы защитить спокойствие своё и своих дорогих людей, надевшая маску добродетели… И ты говоришь, что всегда будешь меня защищать… — невесело я улыбнулась, фыркнув немного грустно. — Я не могу тебе позавидовать.
— Но ты же приняла такого поначалу плохого мужа как я. Так что я бы на твоём месте себя так не песочил, — возразил моим словам Филипп. — Ты думала о том, как спасти себя и свою семью от несчастий, стремилась обезопасить от тётки себя и дорогих тебе людей, чувствовала себя загнанной в угол и была в отчаянии. Это обычная тяга к самосохранению, свойственная всему живому, в том числе и людям. Если на тебя несётся голодный волк, а в твоих руках арбалет, не станешь ведь ты убеждать волка решить всё дело миром — ты в него выстрелишь. Точно так же и в твоём случае с попыткой отравить твою тётку.
— Да, в твоих словах много рационального. Всё-таки мне стоит к тебе прислушаться, — всё же признала я, что муж говорит довольно дельные вещи.
— А ведь эти молодящие настойки могут много где пригодиться, — призадумался Филипп. — Споить бы эту настойку Всемирному Пауку — Людовику XI. Сколько бы это решило проблем для моего сюзерена и для меня…
— Споить бы эту настойку твоему герцогу Карлу — сколько проблем это решит для всей Европы, — не осталась я в долгу.
— Пожалуйста, не говори так о моём сеньоре никогда, — помрачнел Филипп.
— Пожалуйста, только не заставляй меня любить твоего чёртова герцога, как его любишь ты.
— Я понимаю, что у тебя к Карлу личные счёты за родителей, что ты имеешь на него зуб.
— Зуб на Карла имею? — переспросила я. — У меня на него не то, что зуб, а целая челюсть.
— Можешь не любить моего сюзерена. Но он много сделал для меня и моего брата. Считай, стал для нас кем-то вроде отца.
— Стал кем-то вроде отца? — озадачилась я и поразилась одновременно. — Ты точно про Карла Бургундского говоришь? Чтобы такой жестокий человек…
— У моего сеньора много недостатков, я это признаю и сам прекрасно понимаю, но он не дурной человек, — горячо заступался Филипп за Карла Бургундского. — Моих родителей убила вспышка оспы в Селонже, когда я и Амори на тот момент служили при дворе монсеньора. Мне тогда было всего тринадцать лет, Амори был юнцом лет девятнадцати. Герцог взял нас обоих под свою личную опеку, заботился о нас и учил тому, как выжить в этом суровом мире. Ревностно следил, чтобы земли и состояние наших родителей не расхитили до совершеннолетия Амори, и мы получили родительское наследство в целости и сохранности. У тебя есть причины ненавидеть герцога Карла, как у меня есть причины его любить. Вот и всё.
— Я и подумать не могла, что тебя с твоим сеньором связывает нечто намного большее, чем просто вассальная клятва, твой воинский долг перед ним. Я просто не предполагала, что герцог занимает в твоём сердце место отца. Думала, что всё строится на страстном патриотизме к Бургундии…
— Так что неизвестно, что бы со мной и Амори стало, если бы герцог о нас не позаботился. Он никогда не делал различий между нами и его родной дочерью принцессой Марией. Кстати, Фьора, Мария Бургундская — твоя ровесница. Кто знает, возможно, вы бы могли хорошо ладить.
— Не имею ничего против Марии Бургундской, — не сдержала я лёгкий смешок, — но я предпочту держаться подальше от герцога Карла и всего, связанного с ним родственными узами. Мне так как-то спокойнее, понимаешь?
— Понимаю. Что здесь непонятного? Тебе нет нужды повторять или объяснять.
— Хочу тебя предупредить ещё кое-о-чём. Я понимаю, что ты предан своему сеньору и своей стране, для тебя не пустой звук вассальная клятва. Но, если ты будешь относиться с холодностью, безучастностью и небрежением ко мне и нашим детям, я терпеть это не стану. Соберу свои вещи, вещи наших детей, самих детей усажу в карету — и уеду жить к отцу. Мой отец любит меня и всегда примет. Меня не остановит даже град величиной с кулак. Либо у нас полноценная семья, либо нет никакой семьи, — высказалась я непримиримо и бескомпромиссно.
— Фьора, сейчас идёт война за независимость Бургундии. Жить полноценной семьёй все вместе мы сможем только тогда, когда эта война кончится. Если Бургундия снова станет свободной от Франции.
— Если, Филипп, — взыграло во мне желание лаконично поддеть мужа, потому что мне неприятны эти разговоры о войне и независимости Бургундии после упоительной физической близости.
— Всё же я надеюсь на лучшее. Ничего другого не остаётся. За неимением другой альтернативы. Надо же, — Филипп бросил взгляд на окно, за которым занялся рассвет, — уже наступило утро. И на улице ясно. Думаю, сегодня будет солнечно.
— Ой! Мне же надо идти к себе! Если Флавия проснётся раньше и не увидит рядом с ней меня, то испугается и поднимет крик. Леонарде будет непросто с ней сладить! — Вырвавшись из объятий ничего не понявшего, увидев мою реакцию, мужа, я спрыгнула на пол с кровати, подобрала с пола небрежно брошенную туда ночью сорочку и спешно её надела, кое-как дрожащими от спешки пальцами завязав тесёмки.
— Фьора, вот же вскочила ты, будто тебя кипятком облили. Нет бы спокойно отдыхать… — Встав с кровати, Филипп надел штаны и подошёл ко мне, взяв за руку и увлекая к кровати. — Давай, ляг и поспи. Я сам управлюсь. И забота о ребёнке мне по силам.
Немного раздумывая, поддаться на уговоры или нет, я всё же легла обратно в кровать и укрылась одеялом.
— Это лучшее, что муж может сказать жене, особенно, когда в семье есть дети, — вырвалось у меня с доброжелательно-ласковым ехидством.
— Уж ложилась бы спать, лисица, — поцеловав меня в лоб и кончик носа, Филипп поправил мне одеяло и облачился полностью в повседневную одежду, обул сапоги.
Решительным и твёрдым шагом молодой человек направился к двери, открыл её и переступил порог, потом закрыл дверь с другой стороны.
Потянувшись и зевнув, я обняла подушку и сильнее укуталась в одеяло, предавшись сну в своё удовольствие. Если Флавией займётся Филипп, я могу быть спокойна и не тревожиться ни о чём.
Ребёнок всегда будет довольный, опрятный, накормленный. Филипп умеет придумать, чем занять досуг Флавии, чтобы это было в первую очередь интересно и весело для самой девочки.
Под его присмотром с ней не случится ничего плохого — она нигде не набедокурит, ничего не подберёт с пола и не потянет в рот, ничего на себя не опрокинет. Ну, а издёрганная мама, которая я, может поспать сколько душе угодно.
Я просто провалилась в сон, никаких видений Морфей мне не послал. Всего лишь уютная и тёмная мгла в голове перед мысленным взором.
Я даже не берусь точно сказать, сколько проспала. Знаю только то, что спала сегодня много и вдосталь.
Проснулась уже от того, что кто-то мягко теребил меня за плечо, в окно даже сквозь стекло ярко били солнечные лучи. Мои ноздри дразнил аромат жареной курицы и грибов.
Открыв глаза, я увидела перед собой добродушное лицо Леонарды, которая сейчас немного склонялась надо мной и ласково улыбалась. На прикроватном столике стоит поднос с тарелками жареной куриной грудки и грибами, со стаканом молока. На блюдце дольками порезано сочное и спелое яблоко.
— Хорошо спалось, моя милая? — первым делом поинтересовалась Леонарда.
— Даже очень хорошо, Леонарда. Никогда ещё не спала так сладко и безмятежно, — поделилась я с ней без утаивания и улыбнулась. — Я долго проспала?
— До часу дня, моя радость. Уже больше полудня. Я и так поняла, что эту ночь ты провела не одна, — дружелюбно и ласково поддела меня моя наставница. — Муж твой велел тебя не будить и дать поспать подольше.
— Леонарда, ты ведь не считаешь меня глупой и слабохарактерной, что я пошла на примирение с Филиппом, хотя сама к нему относилась враждебнее всех в нашем доме? — вопросительно я поглядела в лицо пожилой даме, подъедаемая маленьким червячком беспокойства.

[Fiora Beltrami]

— Фьора, дело твоё, решение твоё, жизнь твоя. Не за чем передо мной отчитываться. Я тебе тут не указ. Моё дело посоветовать, а ты уже поступай по своему разумению. Могу быть тебе поддержкой, что бы ты ни решила. — Леонарда погладила меня по щеке.
— Спасибо тебе, Леонарда, — поблагодарила я пожилую даму и в несколько больших жадных глотков опустошила стакан молока, поставив его обратно на поднос. Потом принялась за куриную грудку и грибы. — А что, Леонарда, дома всё хорошо? Как Флавия, что она делает? — задавала я вопросы, не прекращая трапезы.
— Всё хорошо с нашей малышкой Флавией. Не безобразничает, слушается. Покушала хорошо, мессир Филипп ей деревянных человечков из дерева делает, в мяч во дворе играли. Сейчас граф Селонже ей сказки в зале читает. А уж Флавия довольна, будто кошка, съевшая ведро сметаны, — с доброй иронией рассказывала мне Леонарда, как обстоят дела, а я за считанные минуты съела свой поздний завтрак и вытерла руки о хлопковую тряпочку, что тоже лежала на подносе.
— Спасибо, Леонарда. Завтрак был очень вкусный, — поблагодарила я Леонарду и встала с кровати, размявшись и потянувшись вверх. — Ты поможешь мне зашнуровать платье?
— Помогу, конечно, — ответила Леонарда, застлав постель, и, взяв поднос с пустой посудой, вместе со мной направилась в мою комнату.
Уже в моей комнате Леонарда помогла мне завязать шнуровку бордового с коричневыми вставками платья со спины, только потом она забрала поднос и ушла по своим делам.
Я же покинула мою спальню и присоединилась к Флавии и Филиппу, которые сидели на разложенных в зале подушках. Филипп читал девочке басни Эзопа, а Флавия внимательно слушала, затаив дыхание.
Я не прерывала их мирных эзоповских чтений. Присела рядышком и обменялась с Филиппом тёплыми улыбками, нежно поправила и пригладила золотые кудри на голове Флавии.
Испытывала такое приятное чувство уюта и мира в душе, когда вот так могу спокойно проводить время с моим мужем и ребёнком. Слегка прислониться к супругу и слушать, как он читает дочери басни одного из моих любимых античных авторов в лицах, выразительным и богатым на эмоции голосом. И могу наслаждаться проводимым временем с дорогими мне людьми.
Правда, наслаждалась я компанией мужа и дочери за прослушиванием басен недолго. Тихонько меня окликнул Паоло: «Мадам, важная новость. К Вам пришёл гость — синьор Ласкарис. Ждёт Вас в органном зале мессера Бельтрами».
Поцеловав в макушку дочь и шепнув мужу, что я скоро вернусь, поднялась с подушек и проследовала в органный зал отца с Паоло. Как слуга и сказал, Деметриос ждал меня там, сидя в кресле и изредка попивая красное вино из бокала. Отпустив Паоло, я села в соседнее кресло рядом с Деметриосом и радушно поздоровалась с ним.
— Деметриос, я очень рада видеть тебя здесь. Спасибо, что нанёс визит, — сопроводила я дружелюбной улыбкой свои слова. — Может, мне распорядиться подать нам сюда что-то вкусное?
— Не беспокойся, Фьора. Спасибо, я не голоден. Моя радость видеть тебя и быть в этом доме взаимна. Расскажи, как продвигается наш с тобой план? — перешёл Деметриос к делу тут же без лишних разговоров.
— Деметриос, я даже не знаю, как ответить на твой вопрос наиболее точно. Минувшей ночью я отдалась моему мужу, выпив для храбрости вина, перед тем, как идти в его комнату.
— Фьора, ты умеешь вовремя воспользоваться благоприятными обстоятельствами на пользу нашему общему делу. Я немного недооценил твоё хитроумие, — высказал мне похвалу Деметриос, только вот прилива радости я от этой похвалы не ощутила, отнесшись к ней спокойно.
— Вовсе не потому, что видела в этом хороший способ войти в доверие к Филиппу. Я поступила так, потому что хотела этого сама. Я пошла на поводу у своих желаний, и не сожалею ни о чём, потому что получила удовольствие, — немного не вышло у меня сдержать довольных ноток в голосе.
— Главное, что прошедшая ночь выдалась для тебя приятной. Ведь после этой ночи может заявить о себе у тебя под сердцем ребёнок, — задумчиво проронил Деметриос.
— Деметриос, если эта ночь с мужем обернётся для меня беременностью, я всё равно ни за что и никогда не стану делать моего ребёнка пешкой в наших планах мести Карлу Бургундскому. И если ребёнок родится, я буду его любить и защищать любой ценой. И не стану его вмешивать в нашу общую цель отомстить Смелому, — высказалась я с решимостью и безапелляционно.
— Фьора, я вовсе не предлагал использовать твоего возможного ребёнка от графа де Селонже, чтобы мстить герцогу Карлу. Ты немного неправильно меня поняла.
— Тогда что ты подразумевал под своими словами?
— Только одно: если у тебя выйдет забеременеть после проведённой с мужем ночи, это сильнее привяжет к тебе мессира Селонже. Теперь ты поняла, к чему я веду? — пронзительно взглянул на меня Деметриос своими глубокими чёрными глазами, чуть улыбнувшись. Я же вместо ответа только утвердительно кивнула. — Если ты родишь на свет ребёнка твоему супругу, особенно мальчика, его чувства к тебе станут ещё крепче.
— У меня были иногда мысли, что я могу забеременеть после минувшей ночи. Но я никогда об этом не думала в таком ключе, как ты. Если ребёнок заявит о себе, если он родится, я буду стараться всеми силами быть ему или ей самой лучшей матерью. У меня нет намерения отказа от мести Карлу, но своих детей в это вмешивать я не буду никогда.
— Фьора, я уважаю тебя за твою твёрдую позицию и стремление оградить от того, что опасно, твоих детей — Флавию и предполагаемого ребёнка от мужа. Можно ли тогда считать, что ты окажешь мне помощь в добыче сведений против Карла Смелого, под прикрытием имени и титула графини де Селонже, непосредственно живя в доме твоего мужа?
— Да, Деметриос. Я смогу быть полезной нам в нашей общей цели, живя в Селонже, непосредственно с одним из самых доверенных лиц герцога, и добывать нужные тебе сведения.
— Я рад, что судьба послала на моём пути такую союзницу как ты, — отсалютовав мне бокалом, Деметриос сделал несколько глотков вина, а я откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, прижав к вискам ладони, и думая о том, не разрушаю ли я сама мою жизнь моими же руками.
Но теперь вряд ли можно что-то поменять, не могу ведь я изменить клятве, данной Деметриосу, тем более кровной клятве. Когда перешёл реку вброд, то мост уже ни к чему.

[Fiora Beltrami]

Глава 11 - Приятные хлопоты

Деметриос пробыл у меня в гостях до вечера, немного обсудил с моим отцом сложившуюся внешнюю политическую обстановку в Европе и в мире в целом. С моим мужем как бы невзначай завёл разговор о том, что на военные кампании Смелого уходит прорва государственного бюджета, в который поступают деньги за счёт налогообложения простого населения, что в первую очередь от непомерных амбиций Карла Бургундского страдают мирные жители.
Филипп хоть и защищал своего сеньора перед Деметриосом в сдержанных и вежливых выражениях, говорил про необходимость освобождения его родной Бургундии от ига Франции — как сам Филипп это видит, но всё же правоту Деметриоса признал, что из-за войн душат налогами и без того живущий на грани страшной нищеты простой народ.
Я читала сказки Флавии и попутно с этим обсуждала с Леонардой, что будет лучше всего приготовить на ужин, как бороться с тягой Флавии разрисовывать стены…
— Да прибейте или повесьте на гвоздь обтянутую холстом древесину — и пусть Флавия себе спокойно рисует, — с доброй иронией внёс предложение Филипп, которое отец и я с Леонардой встретили короткими одобрительными аплодисментами.
— Зять мой, вы очень творчески подошли к решению этой проблемы, надо будет прибегнуть к вашему варианту, — отец усмехнулся одним левым уголком губ, согласно кивнув моему мужу, Филипп ответил ему в такой же манере.
— Флавия, ты слышала? — обратилась я ласково к малышке. — Твой папа предложил развесить для твоих художеств холсты по стенам. Что ты думаешь?
— Ой, это же всё мне, мне! — обрадовалась девочка, слегка рассмеявшись. — Папа умный!
— Что, мадемуазель Флавия? С появлением папы в доме лучше стало? — обратился уже к Флавии с вопросом Деметриос.
— Очень-очень лучше! Папа хороший, игрушки делает, читает мне, играет со мной, мы гуляем, и мама рада! — перечисляя всё то приятное, что появилось нового в её жизни, Флавия загибала пальчики.
— Фьора соврать не даст, я её не заставлял так меня называть, — немного неловко объяснял Филипп, — никто не принуждал Флавию называть меня отцом, но если самой девочке так больше нравится… в общем, так получилось… Девочке приятно так меня называть, что — запрещать ей это? Главное, что ребёнок довольный.
— А чего вы ещё ждали, мессир де Селонже? — заметила мирно Леонарда. — В первый же день приезда отнеслись к ней доброжелательно, на второй день уже игрушки ей делали и развлекали её, заботились о ней всё это время, что здесь живёте. Нечего удивляться, что ребёнок вас папой называет.
— Дети очень хорошо чувствуют, кто к ним с душой и по-доброму. Кто с ними по-хорошему, к тем и тянутся, — сказал отец, взглянув на Флавию, и ласково улыбнулся девочке, потом перевёл взгляд на меня и на присевшего рядом со мной и Флавией Филиппа.
Я и мой муж обменялись тёплыми и довольными улыбками.
— Друзья мои, я же совершенно забыл о том, что мне ещё нужно завершить мои опыты по созданию лекарств! — спохватился Деметриос, хлопнув себя ладонью по лбу. — Мне жаль, что придётся вас покинуть. Если бы не важные дела, с радостью остался бы с вами ещё ненадолго. Прошу меня извинить.
— Нет, что вы, мы нисколько не в обиде, синьор Ласкарис. Всё понимаем. И ни на что не обижаемся, — уверил Деметриоса отец. — Мы всегда рады вас видеть в нашем доме.
— До свидания, мира и добра вашему дому, — пожелал на прощание Деметриос и встал с кресла, направившись из гостиной к выходу.
Мой отец и Леонарда пошли его проводить.
— Фьора, я хочу обсудить с тобой нечто серьёзное, это нельзя откладывать на потом, — спокойно, но с серьёзной тревожностью вдруг произнёс Филипп. — Это касается мессера Ласкариса и тебя.
— Но что тебя так смущает или настораживает? — искренне недоумевала я. — Ведь я и Деметриос не делаем ничего плохого, мы просто хорошо общаемся, он друг мой и друг моего отца.
— Меня его интерес к тебе настораживает, Фьора.
— Филипп, пожалуйста, не поддавайся плохим мыслям. Деметриос считает меня кем-то вроде своей племянницы или даже внучки. Только и всего, — ласково улыбнулась я мужу, пожав плечами.
— У меня нехорошее предчувствие, что мессер Ласкарис втягивает тебя в какое-то сомнительное предприятие — которое для тебя точно добром не кончится. Ты понимаешь, Фьора?
— Филипп, я твоё мнение уважаю. Но твоё предчувствие тебя подводит в этот раз. Деметриос мне очень помог в своё время, и при этом ничего за помощь с меня не стребовал.
— Сейчас не стребовал — так потом стребует в три раза больше, — мрачно отозвался Филипп. — Почему-то этот человек вызывает у меня опасения. Плохо о нём говорить не хочу. Но ты моя жена, которую я люблю, хочу защитить и уберечь, где-то в нужный момент подсказать…
— Да, я тебя прекрасно поняла. И очень ценю, что ты за моё благополучие беспокоишься, что стараешься защитить, — я придвинулась поближе к Филиппу, прижалась к нему крепче и усадила к себе на колени Флавию, которая была занята тем, что посасывала рукава её платья.
— Всегда буду тебя защищать и заботиться о тебе, даже стоя одной ногой в могиле, — проговорил уже Филипп эти слова, приникая губами к моей макушке и зарываясь в мои волосы.
Довольная и счастливая, я погладила его по руке.
Спустя не столь уж долгое время вернулись отец и Леонарда, усевшись в кресла.
— О чём говорили, молодые люди? — живо поинтересовался отец.
— О наших совместных планах на будущее, как будем жить вместе, — нашлась я с коротким объяснением.
— Вот, кстати, раз речь зашла о планах на будущее. Как у вас обстоит всё во Флоренции с процедурой признания своих детей? Я не хочу тянуть с признанием Флавии моей с Фьорой дочерью, — направил свой вопрос Филипп моему отцу.
— Зять мой, всё обстоит не так уж сложно, — ответил отец Филиппу. — Конечно, это всё делается не за два дня, но можно за срочность и приплатить. Начать всё нужно с подачи прошения в Синьорию о признании отцовства. Дальше дело уже за священником, чтобы внести запись в церковную книгу о рождении и о крещении ребёнка.
— Тогда не буду более затягивать ни дня. Вы же будете мне подсказывать и советовать, правда, синьор Бельтрами? — вопросительно поглядел Филипп на моего отца.
— Конечно, вы можете полагаться на мою помощь, — обнадёжил отец Филиппа.
— Мессир граф, я так рада за Фьору и за вас, за маленькую Флавию, — говорила Леонарда с ласково-кроткой улыбкой на губах. — Такая дружная семья…
— Правда, вот, у меня и Фьоры ребёнок очень быстро появился после нашей свадьбы, и сразу двухлетний, — добродушно пошутил Филипп, забрав с моих колен Флавию, и нежно прижал ребёнка к груди, поцеловал в золотистую макушку. Девочка ответила ему тем, что обняла его ручками за шею, влепив Филиппу в щёку неуклюжий, но исполненный дочерней любви поцелуй.
— Я надеюсь, что вопрос о втором ребёнке закрыт на ближайшие два или три года, — еле смогла я проговорить сквозь хихиканье. — Я, конечно, детей люблю, и была бы рада ребёнку от любимого человека, который одновременно мой муж… Но с появлением Флавии я морально не готова к появлению других детей ближайшие года три. — И снова я не смогла удержаться от того, чтобы не прыснуть со смеху. Моим словам также добродушно посмеивались Леонарда, отец и Филипп.
— Ну, ты теперь можешь издёрганности не бояться. Я вполне могу и хочу делить заботы о детях. К тому же, как только приедем в Селонже, наймём няню, а то и двух. Времени на отдых и на самое себя у тебя будет, сколько хочешь, хоть весь день с книжкой лежи спокойно, — ободряюще уверил меня Филипп, слегка массируя крепкой рукою мои плечи и шею.
С довольством и блаженством улыбаясь, закрыв от тёплой неги глаза, я чуть-чуть подняла выше голову, чтобы супругу было удобнее делать мне массаж.
— Как же вы славно всё решили между собой, слышать и видеть приятно. Вот чтобы оба сохранили такую же теплоту в отношениях, чтобы пронесли её через всю жизнь в браке, — пожелала нам с материнской назидательностью Леонарда, на что в ответ я и Филипп оба кивнули, сказав одновременно «Непременно, дорогая Леонарда».
— Фьора, Филипп, дети мои, — неожиданно обратился ко мне и моему мужу отец, — вы смотрите, любите и не обижайте друг друга. Вас и так взаимно угораздило.
«Да уж, отец как скажет — так не в бровь, а в глаз попадёт. Я и мой муж явно стоим друг друга. Он не ангел, но и я тоже не кроткая овечка», — напросилась в мою голову мысль сама собой.

[Fiora Beltrami]

Как Филипп сказал мне и моим близким, он не стал затягивать с признанием Флавии его дочерью. Видимо, мой супруг как-то сразу воспринял Флавию не как чужого ему ребёнка, взятого в дом его женой, а скорее как моё продолжение.
Наверно, всё же это означает, что Филипп любит и принимает меня полностью, какая есть, с моими скелетами в шкафах, вместе со всеми достоинствами и недостатками моего характера, и вместе с моей приёмной дочерью, которую он никак не считает помехой.
Филипп считает Флавию тем, кем посчитал бы девочку любой человек со зрелой душой на его месте, ребёнком — которому главное давать родительские любовь и тепло.
Следуя строго советам моего отца, Филипп делал всё в точности, как отец говорит. Подал прошение в Синьорию о признании Флавии его дочерью.
Вместе отец и Филипп договорились со священником, чтобы тот задним числом внёс в церковную книгу запись о рождении Флавии и о крещении, как раз рассчитав всё по срокам — за которые я предположительно, якобы, забеременела от Филиппа, выносила под сердцем Флавию и родила её.
Синьория недолго затягивала процедуру признания Флавии родной дочерью Филиппа, тем более что он сам заявил в отношении моей дочери о своём отцовстве. Все нужные документы нам выправили за считанные дни — всего каких-то два дня.

Воистину, небедная сумма флоринов золотом творит чудеса! Я согласна с высказыванием, что не всегда счастье заключается только в деньгах, можно обладать огромной долей сокровищ этого мира и всё равно быть несчастным человеком.
Но лично мне предпочтительнее, к примеру, если и плакать от осознания своей несчастливой судьбы — то плакать на дорогом полу шикарного дворца или замка с домом, нежели плакать по той же самой причине — но лёжа на полу полуразвалившейся и продуваемой ветрами хижины.
Да, счастье не всегда, далеко не всегда заключается только в деньгах, но деньги заметно облегчают жизнь. Например, когда срочно возникает нужда в хорошем враче или когда есть нужда в хороших учителях, когда хочется одеваться в красивую и комфортную дорогую одежду по сезону и обувать такого же качества обувь, когда хочешь хорошо и полноценно питаться каждый день.
Одинаково неправы как те, кто считает деньги злом, развращающим людей, и кто кричит, что счастье и деньги никак не связаны. Так и неправы те, кто абсолютно всё сводит к деньгам и делает их мерилом всего на свете, для кого деньги — единственная добродетель, царь и бог.
Одинаково плохо впадение в какую-либо одну из этих крайностей, а в самих деньгах нет никакого вреда и зла, смотря, какое этим деньгами находить применение.
Некоронованный король Флоренции — Лоренцо Медичи спонсирует своими деньгами процветанию в моём любимом вопреки всему и родном городе искусств и наук, философии, торговли, много жертвует на благотворительность, старается сделать Флоренцию как можно лучше для каждого человека, кто в ней живёт и хочет трудиться во благо республики.
Так что, смотря, как деньгами распорядиться.

Так вот благодаря щедрому подношению от моего отца, за рекордно короткий срок в два дня у меня и у отца с Филиппом на руках были документы о признании Флавии дочерью Филиппа и также документы о рождении и крещении Флавии, с положенной метрикой — где я и Филипп значимся оба родителями малышки.
Так навсегда исчезла Иеронима Пацци, которую молодящая настойка превратила в двухлетнюю девочку. И вместо донны Иеронимы Пацци появилась на свет маленькая Флавия Вивьен Мария де Селонже — дочь моя и Филиппа.
Мой муж даже настоял на том, чтобы мы заново освятили наш брак, причём не тайно в присутствии лишь только нотариуса, священника, Леонарды с моим отцом и свидетелем на нашей свадьбе Матье де Прама.
Конечно же, я и Филипп были обязаны перед тем, как наш брак заново освятят, исповедоваться обо всех наших грехах священнику. Я, конечно, знаю о том, что много людей умалчивает о некоторой части своих грехов на исповеди, но вряд ли много кому доводится сознаваться на исповеди у священника в том, чего они не делали.
За день до исповеди я и Филипп с отцом и Леонардой выстроили и обговорили версию того, как всё происходило между мной и мужем. И как от «моих тайных встреч с бургундским дворянином-иностранцем» родилась Флавия. Как и обговорить то, почему Филипп ещё два с лишним года назад на мне не женился и не увёз из Флоренции — как раз в то время, когда была предположительно зачата Флавия.
Мне на ум пришло самое простое объяснение, что Филипп звал меня тогда замуж и уговаривал бежать вместе. Но я сама будто бы отказалась, не желая разбивать моим побегом из дома сердца своего родителя и Леонарды, и не желая также этим мезальянсом портить карьеру Филиппа при дворе Карла Бургундского.
Но после новой встречи с Филиппом в конце января 1475 года, когда он узнал про рождение на свет Флавии и снова попросил моей руки, я не противилась и ответила согласием. Вместе мы поставили отца перед фактом, что хотим пожениться, отец первое время был категорически против, но сдался — когда я пригрозила отцу свести счёты с жизнью, если только отец не отдаст меня в жёны графу де Селонже.
На этой моей придумке все и остановились, и именно эту придумку я и Филипп преподнесли священнику.
Конечно, лгать на исповеди — это дурное деяние, но не рассказывать же святому отцу церкви, что поначалу Филипп женился на мне ради денег моего отца для армии Карла Смелого, и ради одной единственной ночи со мной, чтобы потом погибнуть в бою на войне и «кровью смыть позор женитьбы на мне».
Я знаю, что среди священников попадается немало понимающих и добрых людей, но ради их же душевного благополучия, о некоторых вещах стоит умолчать, а некоторые вещи преподнести в ином свете.
— Фьора, дочь моя, святая церковь отпускает тебе твой грех, на который тебя толкнули бушующие страсти в твоей душе, твоя первая любовь. Мы осуждаем сам грех, но никак не грешниц. Тем более это счастье — видеть искреннее раскаяние, — с кроткой и миролюбивой улыбкой, ласково глядя на меня, говорил пожилой падре Анджело, изредка кивая совершенно лысой головой.
— Святой отец, я раскаиваюсь лишь в том, что доставила немало огорчений моему отцу, что я не всегда была с моим отцом послушной и почтительной дочерью — как нам всем предписывает четвёртая заповедь, — потупив взор, я слегка кашлянула, прочищая горло. — Но я не раскаиваюсь в том, что полюбила моего супруга, что стала матерью — я люблю моего мужа и мою дочь. Да, я отдалась графу Селонже до свадьбы, я уступила первому и сильному чувству — которое по сей день пребывает со мной, и признаю, что получила удовольствие…
— Я понимаю тебя, дитя моё, и благодарю за искренность, — немного ошеломлённо, с потрясением во взгляде бледно-голубых глаз, проговорил падре Анджело. — Мы только можем надеяться, что ты снова станешь почтительной дочерью, и из тебя получится добрая и хорошая жена, а хорошей матерью ты стала и так.
— Благодарение богу, падре Анджело. Amen, — кротко проронила я, опустив голову, чтобы святой служитель церкви не увидел промелькнувшей на моих губах улыбки.
Дождавшись, пока священник перекрестил меня и дал поцеловать крест, я встала с колен и покинула собор вместе с отцом и Филипом, которые дожидались меня недалеко от ризницы.
Одним камнем на моей душе стало ещё меньше, ведь я очень боялась напутать все подробности в мною же сочинённой версии и всё испортить. Но, хвала небесам, я смогла с надлежащим артистизмом изобразить из себя девушку, которая оступилась всего один раз за всю жизнь — отдавшись мужчине до свадьбы и родив дочь вне брака…

[Fiora Beltrami]

В день, когда я и мой муж снова произносили перед алтарём взаимные обеты любви и верности, но уже открыто и в Дуомо, я была облачена в бело-пурпурное платье с золотистыми вставками, в распущенных волосах красовались искусственные пурпурные розы, к золотому обручу крепилась пурпурная полупрозрачная вуаль.
В этот день я хотя бы на церемонии вторичного освящения моего же брака не походила на бледное пугало — не было никакой болезненной худобы, никакого измученного и бледного лица, никаких кругов под глазами.
Господи, какой же мой супруг был особенно красивый в этот радостный для нас обоих день — гладко выбритый, с хорошо уложенными волосами, одетый с иголочки и держащийся гордо даже тогда, когда мы на коленях перед алтарём слушали благословение пожилого священника! Даже в таких обстоятельствах не склоняет головы…
На Филиппе идеально сидели штаны из чёрного бархата, высокие сапоги обхватывали сильные ноги, из-под чёрного пурпуэна длиной до середины бедра выглядывал ворот белой рубашки.
Надеюсь, Всевышний проявит ко мне снисхождение и простит меня за то, что мысли в святом месте при взгляде на мужа меня посещают явно очень далёкие от целомудрия…
На вопросы священника мне и Филиппу, хотим ли мы навсегда связать вместе свои жизни, я и мой муж оба в один голос ответили уверенное и твёрдое «Да!». Филипп добавил после, что «тысячу раз да».
На церемонию повторного освящения моего брака я не могла не пригласить Хатун с её мужем Эстебаном, Кьяру и её дядюшку Людовико с гувернанткой донной Коломбой, приглашением не был обделён и Деметриос, братьев Медичи и Симонетту Веспуччи тоже не забыли включить в число гостей. На церемонии присутствовали также и друзья моего отца — те, кто не плевался ядом мне в спину из-за того, будто бы я родила ребёнка вне брака.
Во внутреннем дворе палаццо Бельтрами расставили и накрыли пышные столы, хотя много людей на семейное торжество не приглашали, только друзей моих и моего отца. Но, даже если повторное освящение моего с Филиппом брака мы все отмечали в тесном дружеско-семейном кругу и отмечали без лишней помпезности, я всё же ощущала переполненность счастьем и умиротворённой радостью, которая свернулась у меня в сердце тёплым комочком — будто пушистый кот дремлет и умильно мурлычет во сне у камина.
Теперь у меня действительно не было никакой иллюзорности моего положения. Мой супруг назвал меня своей женой перед алтарём дважды, я перестала быть тайной графиней де Селонже перед лицом широкой общественности Флоренции. Поскольку Филипп узаконил своё отцовство в отношении Флавии, теперь мы стали самой настоящей семьёй не только друг для друга, но и в глазах всех.
Возможно ли вынести столько светлого, потрясающего и до блаженства радостного, и при этом не умереть от переизбытка?..
Наверное, даже высшие силы не смогут мне дать ответа на мой вопрос.
Я подумать бы никогда не могла, что моя семейная жизнь может складываться настолько благоприятно, что у меня с мужем будет полная взаимность во всём хорошем — любовь, уважение, верность, забота и поддержка…
И что для моего мужа я буду в первую очередь человеком со своими чувствами, убеждениями, умонастроениями, но никак не безголосой бледной тенью, что мой муж не будет топтаться по моей душевной территории — тем более в грязной обуви, выражаясь образно.
Уж тем более я не могла допустить мысли, что у моей Флавии будет отец, которому действительно важно душевное и физическое благополучие девочки, который будет искренне её любить и заботиться о ней, кто не будет считать мою малышку помехой между своей персоной и её матерью.
Это слишком непривычно и даже сказочно позволить себе окончательно поверить в то, что у меня будет нормальная семья — созданная мною и моим мужем, где будет здоровая обстановка для души всех членов этой моей семьи. Здоровая обстановка, где отец и мать не кроют друг друга руганью и не швыряют друг в друга предметами разной тяжести, где никто ни с кем не грызётся и где никто никого не унижает и не оскорбляет, никто ни на кого не поднимает руку.
Моя семья с Филиппом будет полной противоположностью тому, что Филиппу и его старшему брату приходилось видеть с детских лет!
И если всё лишь иллюзия, сладостное и прекрасное наваждение, если всё плод моего воображения — и даже Филипп, крепко меня приобнявший, не желающий никуда от себя отпускать, просто сон…
Хоть бы я никогда не пробудилась от этого сна, чтобы никакая сила никуда не выпустила меня из моего сна!
Это всё слишком хорошо, чтобы быть реальностью, но всё же это моя реальность — на празднестве в честь меня и моего мужа, в честь Флавии тоже, все гости произносят тосты за здравие и счастье молодожёнов, за благополучие теперь уже моей с Филиппом дочери Флавии.
И за благополучие тех детей, которые могут со временем у нас быть.
Гости поздравляют наперебой и вручают подарки, маленькая Флавия играет в какую-то смесь пряток и догонялок с моим отцом и Леонардой.
Симонетта и Джулиано в обнимку сидят на брошенных на землю мягких подушках и с нежностью смотрят друг на друга, иногда поглядывая на меня и Филиппа. Симонетта одаривает меня заговорщическими улыбками, сперва смотрит на меня, потом еле заметно кивнёт в сторону моего мужа.
Как будто говорит всем своим видом: «Вот видишь, как всё хорошо вышло. Ты поступила правильно, пойдя на примирение с мужем». У меня нет никакого желания спорить с Симонеттой на эту тему, потому что она оказалась права, как и Кьяра, которая советовала мне то же самое, что и Симонетта, в чём их обеих поддерживала Хатун.
Что же до Хатун и Эстебана, то они оба поделились со мной тем, что строят крытую беседку в саду Деметриоса и решили по-новому побелить стены в комнате, которую им Деметриос отдал в качестве приятного дополнения к уютной и просторной супружеской спальне.
Хатун обмолвилась по секрету со мной, что Эстебан хочет как-нибудь красиво расписать стены в комнате, чтобы немного оживить помещение.
И я так была восторженно счастлива, слушая, какие ближайшие планы строят Хатун и Эстебан, и у меня больше не было ощущения, что на празднике жизни я неприкаянная чужачка.
После устроенного торжества потекла как неспешный ручей череда мирных и спокойных дней, которые не омрачала ни одна тучка.
Хотя, кое-что всё же немного утишало мою безмятежную радость — осознание близости того дня, когда Филипп устроит меня в Селонже полной хозяйкой и будет вынужден уезжать обратно воевать в ставку Карла Бургундского.
Будь прокляты все войны, разлучающие на многие месяцы и даже годы любящих людей, и пусть будут прокляты те, кто эти войны развязывает!
Какими бы высокими целями и идеалами, с потоками витиеватостей, ни прикрывали войны, истинная причина — жажда обладания территориями, ресурсами и возможность для разного рода негодяев заработать баснословные деньги на чужих крови и страданиях.
Опьянённых сказками или принужденных угрозами людей просто-напросто сгоняют на массовую бойню под звуки барабанов и труб.
Вряд ли Филипп всего этого не понимает, при его незаурядном житейском уме. Я успела намного лучше его узнать за всё прожитое им время во дворце Бельтрами.
Он явно из таких мужчин, кому нравится спокойная жизнь, который тяготеет к мирному семейному и домашнему уюту, которому намного больше нравится читать книги со сказками своему ребёнку, чем рубить таких же людей как он на поле боя в кровавое месиво.
Во всяком случае, такое восприятие сложилось у меня о собственном муже, увиденным мною с новых сторон. И эти новые стороны его натуры нравятся мне намного больше, чем навязываемый мужчинам обществом с детских лет образ неспособной на проявления ласки и тепла машины для убийств.
Ясно как день, по крайней мере, ясно мне самой, что мой муж — человек подневольный, несмотря на его знатность, на дворянский титул графа. Его клетка лишь немного просторнее клетки обычного солдата без титулов и гербов, но это клетка.

[Fiora Beltrami]

Но, пока я вместе с мужем и дочерью живу в отцовском доме, наслаждаюсь днями тиши и покоя, откровенно наслаждаясь проявлениями заботы и ласки ко мне со стороны мужа и отца с наставницей, мою голову мне раньше времени забивать неприятными и даже удручающими мыслями не стоит.
Как я в последнее время делала в непростых и даже в трудных для меня ситуациях, подумаю об этом завтра.
Все невзгоды нужно разрешать по мере их поступления. Что толку мучить себя мыслями о том, что ещё случится нескоро? Вот я и старалась воздерживаться от того, чтобы раньше времени терзать мой ум размышлениями о борьбе с невзгодами, которые ещё даже не наступили.
Жить сегодняшним днём, заботиться о сегодняшнем дне и не забывать заботиться всё же о дне будущем, но без одержимости.
Счастлив будь, кто счастья хочет, и на завтра не надейся. Так ведь говорится в песне, сочинённой Лоренцо Медичи…
Лоренцо глупостей не скажет, Великолепный — человек острого и просвещённого ума.
Вот и поступлю как благоразумная женщина, применив на мою жизнь простую и ёмкую мудрость Лоренцо.
Именно так я и сделала, сама чувствуя, что становится немного легче на душе.
Меня любят и заботятся обо мне мой муж и мой отец с Леонардой, у меня есть мой ребёнок, я молода и недурна собой, у меня хорошее здоровье, моя семья живёт в благополучии и достатке, у меня есть мои прекрасные подруги и друзья. Это всё то, что делает жизнь любого человека, в том числе молодой женщины вроде меня, приятнее и ярче.
Днём я в своё удовольствие провожу время с моими близкими людьми, к нам часто наносят визиты мои подруги и друзья, с которыми Филипп неплохо поладил. Разве что к Деметриосу мой муж насторожен, хоть и держит себя с ним нейтрально вежливо.
Филипп не прекратил занятий по обучению меня рукопашному бою и фехтованию. Только теперь к ним прибавилась стрельба из лука или арбалета. Видимо, мой муж счёл, что полезных боевых навыков много не бывает.
Во время тренировок по стрельбе из лука я неоднократно умудрялась поранить кожу на моих изнеженных пальцах рук, непривычных к обращению с луком, для которых слишком жестка тетива.
Качая головой, Филипп обрабатывал и перевязывал мои пораненные пальцы и подбадривал, говоря, что у него самого одно время живого места не было на пальцах и даже на руках — когда он только спустя два месяца освоил стрельбу из лука и научился нормально попадать с большого расстояния в самый центр мишени. Так что, по его словам, мой случай нельзя никак назвать потерянным.
Во время наших тренировок по фехтованию и рукопашному бою не обходилось без синяков с ушибами у меня, хотя Филипп старался меня щадить, чтобы у меня всё же по возможности было меньше рисков травматизма. Но я, видя его попытки делать мне поблажки, возмущалась тому, что он делает мне скидку на мой пол.
— Фьора, ты хоть очень храбрая и старательная женщина, но при этом непривычная к таким нагрузкам и к таким вот травмам. Ты такая тоненькая, хрупкая, боюсь причинить тебе серьёзный вред, — ронял он с беспокойством.
— Я, конечно, женщина субтильная, но не стеклянная! — горячо возмущалась я. — Матье де Праму ты бы не делал скидку на возраст и пол!
— Матье де Прам — закалённый с детства такими тренировками мужчина, и он не моя жена, за которую я тревожусь, — парировал непреклонно Филипп.
— Я не хочу, чтоб ты в этом делал мне поблажки лишь потому, что я женского пола. Я хочу стать такой же сильной, как ты, я тоже хочу ловко управляться с разным видами оружия и превосходно драться в рукопашную, — заявила я упрямо Филиппу, что ему пришлось мне уступить.
Да, поблажки по признаку пола он мне делать перестал во время наших учений, заставлял меня всё оттачивать до совершенства, как и заставлял перед началом занятий тщательно разогреваться. Разумеется, после наших занятий я себя чувствовала выжатым лимоном, на котором топтались слоны, но зато дарило удовлетворение то, что моё тело всё же понемногу перестаёт быть таким слабым и крепнет, я становлюсь более физически сильной и выносливой.
Вот только Леонарда, заставая меня и Филиппа за тренировками, ворчала на моего мужа:
— Что же вы делаете-то, мессир де Селонже? Что вам Фьора сделала, что вы её так мучиться заставляете? Совсем решили мне моего ребёнка угробить!
— Но Леонарда! Мне самой нравятся наши тренировки! Филипп меня не заставлял ничуть, заточенными копьями заниматься не гнал! Я сама его заставила меня учить сражаться! — заступалась я перед воспитательницей за моего мужа.
— Мадам Леонарда, я бы не заставлял Фьору так выкладываться на занятиях по боевой подготовке, если бы на это не было её желания, — спокойно разъяснял пожилой даме Филипп. — Мне учить Фьору боевым навыкам нетрудно, а ей это интересно и нравится. Если она захочет, в любой момент может попросить прекратить.
— Даже если захочет, сама об этом никогда вам не скажет, мессир граф, — возражала с невесёлой улыбкой Леонарда. — Фьора любит вас и хочет вашего одобрения, и ради этого она готова даже вытерпеть все тяготы боевой подготовки.
— Леонарда, но я давно не младенец и в состоянии сама чётко озвучить, что мне нравится или что мне не по душе, — немного дулась я на Леонарду.
— Как видите, мадам Леонарда, Фьора зависимостью от моего одобрения явно не страдает, — замечал мирно Филипп, слегка взлохматив мне волосы.
— Ну, совсем решили, видно, моего бедного ребёнка в могилу вогнать своими тренировками, — сетовала и качала головой Леонарда, хватаясь за сердце.
— Мадам Леонарда, я вас очень уважаю за ваш добрый характер, искреннюю любовь и заботу к Фьоре, а также за все эти годы преданности моей семье, — доброжелательно присоединялся к разговору мой отец, если ему случалось пройти мимо. На руках у него часто была малышка Флавия, которая обнимала моего отца ручками за шею и с задумчивым видом взирала на всё, что её окружает. — Но у Фьоры, которая для вас до сих пор ребёнок, уже есть свой ребёнок и она замужем. У Фьоры есть свобода воли, она взрослый человек, и отвечает за то, что в зоне её ответственности.
— Вы что же, мессер Франческо, совсем свою же дочь не жалеете? — досадовала Леонарда. — Вам ничуть не жаль, что Фьора на этих тренировках синяки только себе зарабатывает и пальцы ранит тетивой от лука? Ведь Фьора — девушка, нежная и хрупкая, ну куда её так нещадно гонять?
— Мадам Леонарда, я также понимаю, что моя дочь давно выросла в умную, красивую и самостоятельную женщину. Я уважаю её решения даже в малом. А теперь позвольте мне угостить вас хорошим тосканским вином в органном зале, хоть отдохнёте за прослушиванием музыки от ваших забот. Вот и Флавии будет очень приятно слушать музыку в вашем обществе, — радушно предлагал Леонарде мой отец.
— Да, я буду рада! — весело и с живостью откликалась сидящая у отца на руках Флавия, тянувшись немного в сторону Леонарды, и норовя её погладить по плечу маленькой ручкой.
— Все в этом доме всегда себе на уме, никогда ведь к совету старших не прислушаются, — немного говорила скорее самой себе Леонарда, всё же уходя с моим отцом и Флавией слушать музыку в органный зал.
А я и Филипп, пожимая плечами и переглянувшись, возобновляли наши прерванные тренировки.

[Fiora Beltrami]

Ночами я и Филипп вместе при закрытых дверях его спальни предавались тому, что приносило наслаждение нам обоим, чем нам так понравилось упиваться, у меня же не было сил и желания противостоять этой сладкой неге. Молчаливыми свидетелями наших проведённых вместе ночей были стены комнаты и задёрнутый балдахин кровати.
Да, я могу себя поздравить с тем, что нашла себе занятие, которому мне никогда не разонравится предаваться наедине с мужем в нашей спальне.
Ведь это так волнительно, так приятно — заниматься любовью с тем, кого избрала себе в мужья, кто из плоти и крови.
Это в миллион раз приятнее того, что творила раньше вся Флоренция с моим разумом и против моей воли.
После ночи вдвоём, лёжа в обнимку на кровати наполовину укрытые одеялом, я и мой супруг приходили в себя после пережитых нами блаженства и ураганного буйства в крови, о котором напоминали тёплые волны удовольствия, пробегающие по всему телу.
Даже спустя многие минуты после плотской близости, более часа, у меня всё равно было ощущение тёплых и крепких рук мужа на коже моих бёдер.
— Скажи мне правду, Филипп. Твою правду. Тебе ведь самому нравится та жизнь, которую ты ведёшь в доме моего отца со мной? — слетел у меня вопрос с моих губ, а я со смесью тревожности и надежды вглядывалась в лицо Филиппа.
— Мне очень нравится такая жизнь. Я очень счастлив, живя вот так с тобой и нашим ребёнком, — освещала в этот момент лицо Филиппа эта его по-мальчишески юная и полная тёплой искренности улыбка, делая своего обладателя немного моложе его двадцати семи лет. — Вместе проводить время, возвращаться вместе домой после прогулок… Я бы хотел так жить с тобой, когда заберу в Бургундию тебя и Флавию…
— Такая жизнь тебе по душе намного больше войны? — немного ушла я в степь наводящих вопросов.
— Ха, спрашиваешь! За всё прожитое с тобой время в доме твоего отца я наконец-то ощущаю себя живым человеком, а не ходячим трупом! — откликнулся Филипп с горячностью и радостью. — Читать сказки перед сном своему ребёнку и жить спокойной безмятежной жизнью с любимой женщиной — вот что счастье, а не убивать в сражениях таких же людей как я сам по чужому приказу!
— Любовь моя, вот сейчас ты сам только что это сказал, — обратила я на последние слова Филиппа его же внимание. — Ты не будешь счастлив, проживая жизнь убийцы. В какие бы красивые выражения ни облекали войну — это убийство, причём массовое. Это сожжёт тебе всю душу, Филипп. Ты совершенно для этого не создан, хоть умеешь в этом Аду выживать. Но ты по своей сути созидатель, а не убийца. Жизнь, возложенная на алтарь войны, жить с мечом и умереть от меча — это всё совершенно не про тебя. Только жизнь сделает тебя по-настоящему счастливым.
— Фьора, я прекрасно понимаю твою правоту, я согласен с тобой, что в войне нет ничего хорошего, что это убийства тысячи тысяч невинных людей. И мне никогда не нравилась такая жизнь, она нисколько не казалась мне привлекательной, — светло и с грустью напополам улыбнулся молодой человек. — Есть важная причина, по которой я получил и закрепил в душе этот ценный урок — это ты и наша дочь. Я клянусь делать всё возможное и невозможное для того, чтоб моя семья всегда жила в безопасности и счастливо. После того же, как Бургундия станет свободной от Франции навсегда, я оставлю свой меч и если подниму вновь, то лишь для защиты тех, кого люблю — тебя и Флавии…
— Да, я так ждала услышать это однажды от тебя, — рвано прошептала я, прижав ко рту ладонь и кусая свои же пальцы, чтобы не дать воли слезам светлого облегчения от тяжести на сердце и радости. — Мечу всегда нужны хорошие ножны. Я клянусь, что всегда буду тебе верной опорой, твоей женой — которая тебя любит и никогда не предаст… Давай не будем в такую прекрасную ночь говорить про войну, просто обними меня и давай ложиться спать? — предложила я Филиппу, утерев слёзы с глаз и с кроткой нежностью улыбаясь.
Он ничего мне не ответил, только обнял меня так сильно, как мог, закрыв глаза и радостно вздохнув. На тонких губах его играла восторженная, исполненная благоговения улыбка мальчишки, который словно получил в Рождество больше подарков, чем смел даже мечтать.
Я лежала в кровати, всеми силами стараясь не расплакаться от переполнявших меня счастливых эмоций, любовалась улыбкой любимого мною человека и в мыслях праздновала мою важную победу по избавлению души Филиппа от проросших черт характера Карла Смелого.
Герцог Бургундский не сможет вечно приковывать к себе незримыми цепями Филиппа, я не позволю ему этого. По вине Карла Смелого я потеряла родителей, едва родилась на свет. Мужа ему я не отдам, моего Филиппа он за собой в кровавый Ад не утянет!